Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №08 за 1970 год
Человека, привыкшего к нормальному школьному шуму, эта тишина не могла не поразить, и учитель быстро уловил странное в поведении своих питомцев. Причину он понял, открыв классный журнал. В классном журнале лежало письмо: «Сэр! Мы отказываемся изучать ваш предмет, представляющий в искаженном виде историю нашей страны и нашего народа. Наша страна Намибия незаконно оккупирована властями ЮАР. Право распоряжаться нашей страной имеет только народ Намибии. И он осуществит это свое право!» Далее следовали сорок две подписи. Весь класс. Автором письма был Хоматени, и это знали все ребята. Знали — но ни один из них не назвал его имени ни в кабинете у директора, куда их вызывали поодиночке, ни у полицейского комиссара.
И тогда их исключили из школы. Чтобы поступить в любую другую школу Юго-Западной и Южной Африки, надо предъявить справку из прежней школы. Теперь у них вместо справки был кусочек красного картона. Волчий билет. Но Хоматени знал, на что шел.
Его отец всю жизнь работал шахтером в алмазных копях, которые принадлежали американцам. Семья еле сводила концы с концами. Хоматени с детских лет чем только мог помогал отцу. А когда пошел в школу, учился в ней лучше всех и был одним из первых кандидатов в колледж. И вот волчий билет...
Он был уверен, что рано или поздно так все оно и должно произойти... Он боялся и ждал этого. Теперь все страхи позади. А что впереди?
Вспоминая то школьное письмо, Хоматени улыбается.
— Наивный, конечно, поступок! Но я и сейчас не раскаиваюсь в том, что сделал. Ведь письмо было первым шагом на дороге, приведшей меня в партию. И первое, что мне сказали товарищи: «Тебе надо учиться, парень!»
Хоматени удалось перейти границу. Он уехал в Танзанию, оттуда — в Нигерию и потом в ГДР на учебу. Ленинские работы, такие, как «Государство и революция», мысли Ленина о положении крестьянства открыли Хоматени глаза, определили его судьбу,
Он окончил в ГДР Институт журналистики, работал на радио. Ныне Хоматени Колуэнья — Генеральный секретарь Союза студентов Намибии, директор молодежного отдела ЦК Народной партии. Что главное сейчас в его партийной работе?
— Вооруженная борьба, — отвечает Хоматени. — Она началась четыре года назад, и сразу же важной силой в партизанском движении стала молодежь. Мы боремся за свою свободу и независимость. Точно так же, как борются Ангола и Мозамбик, Зимбабве и Вьетнам, Лаос и Камбоджа.
В партизанских отрядах почти все ровесники — и командиры и рядовые. Сражающаяся молодежь Намибии — это будущая независимая Намибия. Это сегодня мы в партизанских отрядах, завтра мы будем управлять свободным государством!
Хак Обо
История молодого подпольщика из Латинской Америки
Моему собеседнику двадцать шесть лет. Шесть из них он просидел в тюрьме. А всего сидеть согласно решению трибунала он должен был шестнадцать с половиной. Когда объявляли приговор, ему еще не исполнилось восемнадцати...
Мы договорились, что назовем его Хакобо. Я не могу назвать ни его настоящего имени, ни страны, откуда он приехал в Ленинград на Всемирную встречу. Как-никак, а десять с половиной лет еще числятся за ним, и в полицейских карточках черным по белому (точнее, по красному, ибо на важных политических преступников заводят красную карточку) написано: «десять лет и шесть месяцев остались по приговору 1962 года». Два раза с тех пор сменились правительства, один раз название политической полиции, и в любой речи государственные мужи клеймили «тирана, свержение которого открыло новую, светлую эпоху в жизни нашего героического народа...». Стоит, однако, полиции арестовать Хакобо, как к новому приговору немедля приплюсуют те десять с половиной.
Так что пусть уж будет он Хакобо. Это имя очень распространено в его стране. К нему еще часто добавляют фамилию Синтиерра. Правда, красиво звучит? А значит она — безземельный.
Я записал его рассказ, и мне, кроме этого краткого введения, не пришлось ничего к нему добавлять.
«Четырнадцати лет я вступил в «Хувентуд комуниста», молодежную коммунистическую организацию, ну, а настоящую работу мне поручили в шестнадцать. Тогда товарищ А., член нашего ЦК, находился в подполье. Почти два года я был его связным.
Мне приходилось ездить в разные концы страны, привозить в столицу сообщения от товарищей из провинции, а туда доставлять решения ЦК. Бывало, по целым неделям дома не ночевал. Ну, а когда человек столько ездит, да при том все в разные места, он, естественно, попадает на заметку. Так что не прошло много времени, как я понял, что за мной следят агенты «Дивисьон политика де Гвардиа Сивиль» — политической полиции.
И вот однажды, в воскресенье, когда наша семья обедала, в дверь постучали. Вошли двое. — Вы Хакобо Синтиерра? Пожалуйста, вашу «карта де идентификасьон» — удостоверение личности.
Я даю «карту», а он кладет ее, не глядя, в карман и говорит:
— Не откажете ли в любезности съездить с нами поговорить кое о чем?
Как тут отказать! Я, правда, говорю, что не могу понять, в чем дело, что тут, мол, какая-то ошибка. А один из них говорит:
— Ну, если ошибка, тем лучше. Мы вас назад тут же доставим.
Мать в слезы.
Один из агентов говорит:
— Ну что это вы, сеньора. Мы разве людоеды? Уточним некоторые обстоятельства и привезем вашего сыночка назад.
И берет меня за локоть. За углом квартала нас ждала машина.
В доме они обращались ко мне даже в третьем лице. А когда в машину посадили, Один из агентов тут же заехал мне кулаком в поддых. Другой агент его упрекнул добродушно:
— Что это ты, Умберто, так невежливо обращаешься с сеньором? Ах, какой же ты невоспитанный...
А тот ему на это:
— Может, ему еще адвоката вызвать? Ишь гринго какой выискался...
И ребром ладони мне по затылку...
Били меня крепко, долго били. Вспоминать не хочется. Каждую ночь били, две недели. Все спрашивали, где скрывается А. Потом я попал в суд. В суде, помню, еще прежде, чем председатель трибунала прочел: «к шестнадцати годам и шести месяцам тюремного заключения», солдаты мне заломили руки и поволокли из зала.
В тот же вечер меня отправили в тюрьму на один из островов нашей самой большой реки.
Первой моей мыслью было сбежать. Но как? Один берег — горы крутые, обрывистые. На другом берегу, низком и болотистом, городишко. Там все люди наперечет, да и живет там больше полицейских, чем нормальных людей.
В камере нас было сорок человек. На сорока квадратных метрах. Коммунисты, социалисты, либералы. И среди коммунистов больше было не таких мальчишек, как я тогда, а людей грамотных, знающих. Один учитель, мы его звали «компаньеро профессор», знал многие работы Ленина чуть ли не наизусть.
Наш партийный тюремный комитет постановил — учиться. Днем мы плели корзины и шляпы (норма была адская!), а вечером занимались. Если я теперь и вспоминаю проклятый остров и если есть в моих воспоминаниях частица благодарности, так это потому, что остров заменил мне и лицей и университет.
«Компаньеро профессор» прочитал нам курс лекций о классах, классовой борьбе, о диктатуре пролетариата, о наших конкретных условиях; другой товарищ — бывший лейтенант — преподал нам другие вещи, которые тоже могли пригодиться.
Так и получилось, что в тюрьму я пришел в 1962 году, имея за душой только желание бороться, а в 1968, когда произошел в стране переворот, вышел из нее с довольно солидным багажом.
(— А если бы не переворот? — спросил я. — Так бы до сих пор и сидел в тюрьме?
— Ну уж нет, — улыбнулся Хакобо. — У нас все готово было к побегу. Недаром «организация побегов» была в нашем «университете» особым предметом. Но тут представилась возможность выйти легально, не отказываться же...)
Переворот ничего в стране не изменил. Просто вместо одного диктатора воцарилась военная хунта. Наше освобождение было тактическим маневром хунты, этаким жестом: вот мы, мол, какие демократы,— но жест-то был не очень широкий. Жить в столице (и еще в других двух крупных городах) мне запретили, а местожительством определили городок Сан-Ф.
Сонный городок, жуткая глушь, почти у бразильской границы. Я не знал никого из местных товарищей, не знал, как установить с ними связь. Кроме того, мне негде было работать.
Поселился я на окраине у вдовы Варг ас, в комнатушке под лестницей. Каждое утро в восемь и каждый вечер в семь ко мне приходил полицейский агент, немолодой человек по фамилии Артеага. Он открывал дверь без стука, садился на кровать, а я должен был докладывать ему, что все в порядке, что я дома и никого посторонних у меня нет. Артеага доставал блокнот, отмечал число и ставил крестик. Я еще, помню, на первых порах пытался с ним разговориться. Человек же он, черт побери, есть же у него какая-то неполицейская жизнь, не с хорошей же он жизни таким делом занимается. Но Артеага с первого же раза отрезал:
