Иван Ильин - Русский Колокол. Журнал волевой идеи (сборник)
Таково содержание этого прекрасного, пророческого рассказа.
Меня не смущает наивность этой легенды. Она придает ей только особую прелесть и не мешает ощутить всю глубину ее содержания. Мне не важно сейчас: «прав» ли был храбрый и не мудрствовавший рыцарь? Прав ли он был, думая, что до него миром правила отвага и доблесть, и не ошибался ли он, боясь, что какое бы то ни было изобретение сможет хоть когда-нибудь устранить героизм, сможет потушить извечную и неугасимую человеческую потребность. Мне не это важно. Говоря «по-современному», мы сейчас, пожалуй, даже упрекнули бы Роланда в преувеличенном представлении о значении «материальных факторов». Но за всем этим в легенде остается яркое изображение столкновения двух извечно борющихся начал, двух человеческих типов и психологий; в ней остается и элемент подлинного пророчества. Ибо несомненно, что та эпоха, о которой с таким ужасом, тоской и омерзением, по рассказу легенды, думал Роланд, – уже наступила; в эту эпоху жили наши отцы, а мы сейчас доживаем и изживаем ее…
В чем же выразилась эта новая эпоха и что же изменилось в судьбах героизма?..
– Не в могучем ли и беспредельном росте техники? Но мы-то знаем теперь, что «с появлением ружья» – героизм не умер; что вообще нельзя материально умертвить того, что бессмертно… и что с новыми техническими достижениями люди лишь углубляют, разнообразят и расширяют способы проявления извечной человеческой потребности и страсти, – виды человеческого героизма…
Может быть, иные, новые условия жизни (социально-экономический фактор) породили иные нравы, иные потребности, в результате которых умер герой и родился новый «средний человек»? Да, конечно, душа каждой эпохи неотрываема от ее тела. Но мы как раз отрицаем неизбывную зависимость человеческого духа от его тела и от социального фактора…
Или, быть может, все сводится к тому «движению» в бесконечном «историческом пространстве», которое даже движением может быть названо лишь в смысле смены поколений и которое почему-то называют «прогрессом»? Но я думаю, что историческое «движение» совсем не есть еще тем самым движением вперед и что не всякое развитие есть уже прогресс. Мне чужд этот наивный позитивистический мистицизм, эта «религия» самодовлеющего «движения» или «прогресса».
И именно поэтому я думаю, что объективная историческая справедливость легенды заключается не в том, что «героизм умер», а в том, что он угашался и погашался теми идеями, которые господствовали в изживаемую нами эпоху. Идеи вообще имеют свою жизнь и свое движение; они не зависят в конечном счете ни от технически-материальных, ни от социальных факторов; они не зависят и от мнимо новых и мнимо «прогрессивных» условий жизни. Они изживаются и теряют свою жизненную силу.
И вот, господствовавшие идеи ныне уже уходящей эпохи – в своих умыслах и намерениях «отменяли» героизм, или в лучшем случае «устраняли» и отстраняли его за ненадобностью. А люди этой эпохи, те, которые эти идеи восприняли, «растленные» этими идеями, всеми силами психически отталкивались от героизма. Закоренелые и верные сторонники этих идей, пропитавшие ими свои вкусы, навыки и эмоции, не могли не ощущать героизм, как пережиток старого, в лучшем случае наивного и «глуповатого» времени; в худшем случае они относили некоторые проявления его прямо к эпохе господства грубой силы; это еще ничего, если они считали его только смешным («ридикюль»), чаще – варварским, низменным, не «прогрессивным», признавая и «легализуя» лишь некоторые его формы, не понимая, что стихия его всегда и во всем едина; – ибо, конечно, Роланд и Галилей, Колумб и Гус, и все те бесчисленные «маленькие герои», творцы жизни на всех ее путях и во всех ее областях, – суть братья по духу. И если, в изживаемую нами эпоху, одни из них признавались, а другие отрицались, то это показывает только, что признавалась не стихия героизма, а лишь та (своя) область, в которой данный человек действовал, хотя бы и героически. Это показывает, что самого героизма, как верного жизненного метода, как нормального творческого начала, – не воспринимали, отрицали его, чурались. Но о каких же именно идеях идет речь? Культ большинства, поиски «среднего арифметического», неизбежное стремление все снизить, а иногда и срезать возвышающиеся над толпой головы, тяга к срединности, страсть уравнительства, «сладострастие уравнения», – таков тот еще недавно безраздельно господствовавший комплекс идей и чувствований, из-под власти которого мы только еще начинаем высвобождаться[97].
Культ и пафос героизма предельно эти идеи исключают. Они абсолютно с ними несоединимы и даже прямо им противоположны. Культ героизма есть культ исключительной личности; тем самым он утверждает неравенство как некую неизбывную стихию жизни, как суровый и жестокий закон самой жизни, как источник творчества и движения. Неравенство есть предпосылка героизма. Более того: если так обстоит в логической плоскости, то еще разительнее психологическое взаимоотталкивание между культом невыделяющегося и пафосом выдающегося.
Представим себе на минуту, что тот пресный «земной рай», тот «истинный прогресс», неосуществимыми идеями осуществления которого бредят «властители века сего», – когда-нибудь наступит… В этом мире, представляющем из себя комбинацию серого острога с прекраснодушно-слащавой сектантской молельней, – не оказался ли бы герой в положении Потока-богатыря, попавшего в анатомический театр (см. у графа А. К. Толстого)? Но и более того, – герой был бы помехой, врагом этого «рая», ибо он, даже не борясь с ним, одним своим присутствием – опрокидывал бы его. В этом раю герой, наверное, был бы объявлен «врагом народа» и «социально опасным элементом»…
Последовательное, до конца додуманное философское оправдание и приятие героизма как одного из необходимых элементов подлинной и живой жизни есть признание и приятие неравенства. И еще более, – это есть признание того, что мир лежит во зле, которое неустранимо никаким «общественным договором», или «истинным прогрессом», или «декларацией Вильсона»[98], во зле, борьба с которым требует непрерывного индивидуального подвига…
Все, чему «хозяева положения», «люди века сего» настойчиво учат доверчивые массы и низы народа, есть призыв к умерщвлению героя. Ибо они говорят народу, что он сам может и должен устраивать свою судьбу; они прививают ему вредные и усыпительные грезы «ни-в-ком-ненуждаемости», самонадеянной горделивости и всяческого «анти-водительства». Они говорят ему неправду о мире и жизни, неправду о законах, управляющих жизнью обществ.
«Тебе не нужны вожди, тебе не нужны герои! Ни за кем не иди! Веди и приказывай сам! Ты – хозяин, а мы твои слуги!..»
А с этим неизбежно связано и отвращение народного взора от неба…
…И сладкий горошек достанется нам!А царство небесное мы воробьямИ ангелам Божьим уступим…
Так некогда аргументировал Бебель свою социальную утопию – стихами Гейне.
В каждом народе всегда есть элемент «детства» и святой детскости, – грубого, жестокого, наивного, но доверчивого и ищущего. И эту его тягу ввысь и вверх, все его неизбывные тяготы и бремена, и поиски того, кто бы вывел его из них, повел и помог, – они пытаются заместить самодовольством «сладкого горошка» и культивированием его собственных слабостей и пороков.
Образно выражаясь, можно сказать, что на окна его дома, в которые народ может видеть небо, они вешают зеркала, в которые он не должен видеть ничего, кроме самого себя…
Героя, подвижника, личным напряжением и усилием ведущего и спасающего народ, всегда вдохновленного идеей жертвы и служения, – они всегда старались оттеснить и заслонить, или в лучшем случае «ощипать». Для себя же они придумали звание «народных слуг» и «исполнителей его воли». И как часто здесь совершается тот самый обман, который произошел в известной, поистине символической сказке Пушкина о «работнике Балде»: ибо они нередко «служат» народу так же, как Балда «пронес» лошадь… сев на нее верхом…
Средний человек, если он утверждает свою «среднесть» как ценную и должную, – не может не бояться и не ненавидеть героя. Для людей с бедной эстетикой и с обильной завистью – герой есть конкурент, помеха и «затмитель»: из-за него можно остаться незамеченным и забытым. Средний человек, которому его собственная бескрасочность не внушает естественного чувства скромности, а «носится» им, как некий единственно приличный современный мундир и даже, как некое идейное знамя, должен чувствовать себя в присутствии героя примерно так, как почувствовали себя два полячка после появления в «Мокром» Дмитрия Карамазова: не у дел!…
