Измена с молодой. Ты все испортил! - Аника Зарян
— С ней проще, брат.
— А ты простоты искал?
— Да нет же, черт! — сердито вскакиваю с кресла. Не разговор по душам, а прием у психолога и следователя. Два в одном!
— А что тогда⁈
— Я с ней ни о чем не думаю, понимаешь? Вообще ни о чем. Просто перегружаюсь тогда и так, как мне нужно.
— В машине!
— Да, бл*ть, в машине! И в машине тоже!
— А что, Ксюха тебе допуск к телу закрыла, что ли?
— Не закрыла. Но я с ней так не могу.
— Так? — назойливое пищание телефона отвлекает Грабовского. Он нахмуренно смотрит на экран и отключает звук.
— Она моя жена. Это другое. Я не могу с ней обращаться, как с… — Не договариваю, скривившись от мерзкого сравнения. — Она своими губами детей наших целует.
— Да, брат… — Вася морщится и трет щетину на щеках. — Переобщался ты с клиентами-инвесторами… Диверсификатор, блин. И что ты думаешь со всем этим делать?
— Попробую наладить отношения. Риту, само собой, убрал, она больше не появится.
— Хорошо получается?
— Хреново. Но хотя бы разводиться передумала.
— Понятно… — он переводит взгляд на напоминание в телефоне. — Давай так. Ты в себя приходи. Сейчас с тобой на встречу ехать бессмысленно. Я сам поеду. А потом сядем вместе, решим, как тебе из этой жопы выбираться.
Вася уходит, оставив меня один на один со всем этом дерьмом.
Идиот! Черт меня дернул ляпнуть про родство! Потом уже понял, что это тупая отмазка, но я же даже представить не мог, что Ксюше взбредет в голову позвать Акопян в наш дом… Я так давно не нервничал. Думал, что пронесло, когда обед прошел более или менее мирно.
Заслуга Риты тоже есть в этом. С ней вообще всё просто. В рот заглядывает, вопросы лишние не задает, в семью не лезет. Смысл? Я ей ничего не обещал. Она никогда ничего не просила… Все в плюсе!
Какого хрена Ксюша поперлась туда на ночь глядя? Ждала бы меня дома, как и договаривались, стольких нервов бы избежали…
Всё, хватит философствовать. Выбираться надо как можно скорее.
Гоню от себя этот депрессняк. Проблемы надо решать по-одному. И первая сейчас — наполнить желудок, который, видимо, уже думает, что его хозяин сдох. Сил что-то готовить нет. Надеваю пальто, ботинки, поправляю пальцами волосы и выхожу — прогуляюсь до мамы. И поем, и порцию заботы получу.
— Что с тобой, ай бала? — встревоженно вскидывает руки мама, когда видит меня. Неужели, я так плохо выгляжу?
— Голодный, мам. Покормишь?
— Ты пьян, что ли? — смотрит на меня исподлобья.
— Нет, вай. Голодный просто!
— Я что, сына своего не знаю? — упирает руки в бока. — Я этот взгляд с твоей подростковости помню.
— Выпил немного. Повод был. — не собираюсь пререкаться. Ни сил на это нет, ни желания. Ну, расслабился немного, и что? Скоро пятый десяток разменяю, не ребенок. — Ты меня впустишь? Или так и оставишь на пороге стоять?
Она ничего не отвечает, просто отходит в сторону. Радушный прием.
Прохожу сразу на кухню и сажусь на любимое место за овальным столом. Под окном. Поближе к всегда открытой форточке. Мама приходит следом и тоже садится. На кухне она правит, и место у нее соответствующее — у стены, во главе стола.
Полминуты она разглядывает меня своим пронзительным взглядом, как только умеют смотреть мамы.
Насквозь.
— Мам, ты меня покормишь сегодня? — спокойно подвожу её к мысли о главном, а она начинает осуждающе качать головой. — О чем ты задумалась?
— О том, что мало тебе в детстве чапалахов надавала.
— Ты что говоришь? — непонимающе хмурюсь.
Нора заходит на кухню, но мама даже голову не поворачивает. Она проходит к холодильнику, достает помидоры и пару яиц — и идет к раковине. Ну, хоть сестра обо мне думает.
— Ты как таким блаженным вырос, Карен? — продолжает мама. — Или ты думаешь, будешь вести себя, как идиот, а я по головке буду всё время гладить и ошибки твои исправлять?
— Понял, ты не в настроении и решила на мне сорваться. С папой повздорили, что ли?
Смотрю на сестру в поисках понимания — она-то частенько становится крайней, когда мама на нервах — но та даже не поворачивается. Ставит на плиту сковороду, наливает масло. В желудке раздается протяжное урчание — люблю Норину яичницу.
— Я тебе не давала права так со мной разговаривать, Карен джан. Повздорили — не повздорили, это наше с папой дело.
— А ты о сыне думаешь? Хоть понимаешь, как мне сейчас плохо? Я к тебе за поддержкой иду, а ты ругаться начинаешь.
— Как прикрывать свои гулянки, так ты к отцу бежишь за помощью, а как понял, что не прокатило — обо мне вспомнил, сынок? Я этому тебя учила?
Только нотаций мне не хватало, чтобы этот чертов день стал еще лучше.
Смотрю, как Нора накрывает яичницу крышкой и убавляет огонь. Достает из верхнего шкафа тарелку, из выдвижного снизу — приборы. И стоит, все так же спиной, ждет.
— Я тебе один раз скажу, а ты запомни. У меня только одна невестка. Она моя вторая дочка. Ты в ногах у меня валялся, просил ее принять. Я приняла. Полюбила. Я одну мою Ксюшу на десять таких… — Мама замолкает, многозначительно поджав губы. Я понимаю, какое она слово умолчала — никогда она себе не позволяла переходить на грубую лексику. И то, что у нее на глазах моя семья рушится, тоже не стало для мамы поводом отойти от принципов. — Никогда не променяю!
Вот это было больно. Я и сам не собираюсь менять жену ни на кого. Мы помиримся — это дело времени — и всё у нас будет хорошо. Но слышать от мамы, что она не на моей стороне, неприятно.
Желудок снова болезненно тянет. Очень долго, будто на плите не яичница, а хаш, блин. Словно услышав мои мучения, Нора отключает конфорку и начинает накладывать в тарелку еду. Аромат, подхваченный сквозняком из форточки, тут же доходит до меня. Сестра одной рукой берет корзинку с несколькими кусочками серого хлеба, забыв, что я люблю тонкий лаваш, и идет к столу.
