Без помощи вашей - Роман Евгеньевич Суржиков
— Послушать веление сердца? — падре улыбнулся, морщинки у его глаз образовали лукавые лучики. — Я знаю, ты этих слов не терпишь. Во всем должен быть смысл, а?
— Ну…
— Во всем и есть смысл, поверь. Просто мы не всегда его знаем… Как идут твои дела? Какими новостями порадуешь?
Кому другому Хармон тут же выдал бы слушок того сорта, какой зацепил бы человека, и тот воскликнул бы восторженно: «Да, да, истинная правда! Вот и я о том же!», — и дальше говорил бы он, а Хармон слушал. Но падре Давиду торговец рассказал сперва про шелковый голод в Литленде, потом — про пьянчугу Доксета и про нового наемника, и о грабителеях в Шестимильном лесу… Хармон долго говорил, не умолкая, а Давид где улыбался, где хмурился, где покачивал головой.
— Зачем ты отпустил главаря шайки? — спросил падре.
— Ну, а надо было зарезать его?.. Я же не лорд, чтобы судить.
— Я и не говорил, что ты сделал неверно. Просто любопытно, отчего ты поступил именно так.
— Знаешь, — по правде сознался Хармон, — бывают такие хороводы, в какие я влезать не хочу. Я взял монету; завтра, может статься, с меня возьмут монету, а после, возможно, снова я. Эта пляска мне знакома. Но вот если сегодня по моему приказу Джоакин перережет чью-то глотку, то завтра… Словом, неспокойно мне будет завтра, понимаешь?
Давид покивал.
— А охранник твой новый, говоришь, хорош?
— Весьма, — Хармон рассказал коротко историю Джоакина, прибавил в конце: — Только больно уж фантазер. Намечтает себе этакого: он, видишь, замок себе будущий запланировал.
— Бедняга, — печально молвил падре. — Если бы парень жил в грязи и при том о ней же, родимой, и думал — был бы много счастливее.
Хармон уважительно улыбнулся.
— Вы, святые проводники, умеете слова наизнанку выворачивать, этого у вас не отнимешь. Нет, смотри, я вот о чем. У тебя есть золотой эфес, и ты хочешь, чтобы через год был не один, а три эфеса. Вот это я понимаю, умное желание. А коли имущества на агатку, а мечтаний — на баронство, то это же мучение. Мимо любого замка проезжаешь, каждую карету видишь — и всякий раз завидуешь. Все равно, что евнуху в бордель зайти… уж прости, падре, что в храме о таком заговорил.
— Умное желание… — Давид усмехнулся. — Ловко сказано, Хармон, не зря люблю беседы с тобой. Только знаешь, не бывает такого. Человек не выбирает, чего ему желать — умный ли, глупый ли. Желания приходят, как голод или жажда. Весь твой выбор — выполнить желание или нет. Еще можно просто закрыть на него глаза, позабыть о нем.
— Чем плохой выбор? К чему мечтать о том, чего не сможешь получить?
— По моим скромным наблюдениям, из людей живее те, которые желают и мечтают. А иные, ничего не желающие, будто бы спят.
Хармон возразил, распаляясь. Давид развел ладонями и ответил:
— Я лишь сказал мои рассуждения, а истина одним богам известна. И так может быть, что ты прав, и так может статься, что мы оба.
Торговец еще возразил, но вскоре понял, что спорит уже с самим собой, и умолк. Отчего выходит так, что, беседуя с падре, Хармон всегда чувствует себя глупым юнцом? А еще занятнее то, что Хармону это как будто бы по душе.
— Какими судьбами ты в Излучине? — спросил он Давида. — Со мной-то понятно, еду своим путем, дела монеты… А ты как, тоже из Ниара, от сизого мора бежишь?
— Не от… Навстречу.
— То есть как — навстречу?
Падре пояснил. Он остановился на ночлег в доме Излучинского аббата с тем, чтобы утром выехать дальше на восток и, спустя два дня, оказаться в охваченном мором Ниаре.
Хармон уставился на него.
— От мора, падре, синие плащи не спасают. Я видал и больных проводников, и мертвых видал, и очень уж не хотел бы тебя увидать среди них.
— Я и не надеюсь на божью защиту. Мор послан разным людям, с чего мне считать, что я отличаюсь от них.
— Тогда — зачем?!
Давид сложил перед грудью ладони и промолчал.
— А… Думаешь, поможешь им? — с укоризной проворчал Хармон. — Не поможешь, только себя погубишь. Мало, что ли, благородных перемерло? Смолденский барон в позапрошлом году околел. Люди рассказывали: в гробу лежал страшный, синие губы, фиолетовая морда, будто в черничном соку. Было бы средство от мора — знать бы любые деньги за него платила! Только мрут знатные так же шустро, как и чернь. Раз, два, три — прощай родимый!
Давид промолчал вновь и отвел взгляд, словно слегка виновато. Хармон почувствовал злость.
— Или, друг мой, ты во всю эту знахарскую чушь веришь: ледовая баня, жаркая баня, крысиные лапки, вдовья паутина?.. Брось, не дури! Я-то хожу по свету, с людьми говорю не меньше твоего. Не слыхал про такое средство, чтобы наверно помогало. Все, что есть, — они как коню костыли.
Давид хмуро ответил:
— Ты прав, нет такого средства. В подлунном мире нет.
У Хармона перехватило дух.
— Нет в подлунном? Хочешь сказать, имеешь божественное средство?! Святой Предмет? Расскажи, не томи! Где взял? В столичном соборе дали? Владыка Адриан выделил из имперского святилища?
Давид усмехнулся, улыбка тут же сменилась горечью.
— Святые Предметы… Друг мой, Предметы молчат. Я не знаю человека, способного заговорить с ними. Полагаю, во всем мире его нет. Может, и имеется где-то божественное снадобье от мора: может, в святилище владыки, или у кого-то из первородных, или в Ниарском храме, прямо на виду у хворых и умирающих. Никакой разницы: никто не сумеет распознать и применить его.
— Тогда я не понимаю тебя. Ты рискуешь сменять синий плащ на дубовый ящик — и зачем?
— Во всем имеется смысл, мы просто не всегда его знаем. Людям нужно верить и надеяться нужно. Даже тем, кто на смертном одре, — им тоже нужна надежда. Вот все, что можно дать этим людям.
Оба надолго замолчали. Любая тема казалась теперь малозначимой, беседа не клеилась. На душе было тоскливо. Хармон подозревал, что видит давнего друга в последний раз, и знал, что ничего не сможет с этим поделать. Давид был гранитно упрям, как и все его сана… нет, упрямее.
За полночь, возвращаясь в гостиницу,
