Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №11 за 1971 год
— Двадцать-тридцать метров.
— Курс? — поинтересовался я.
— В основном западный.
Облако — или туман — стало плотнее. Мы отчетливо различали ледяные глыбы под нами, но горизонтальная видимость не превышала тысячи метров.
Балластные тросы покоились на льду и воде, и шар опять развернулся так, что паруса очутились с наветренной стороны.
То и дело проглядывало солнце, пелена облаков явно редела.
С помощью превосходного универсального инструмента Глеерупа мы со Стриндбергом сумели несколько раз определить наши координаты.
— Аэростат неправильно сконструирован, — сказал я. — Вернее, гайдропы и балластные тросы размещены не так, как следует. Гайдропы укреплены слишком близко к центру шара, их надо было отнести подальше от паруса. А балластные тросы привязаны к строповому кольцу под самым парусом, тогда как их нужно было подвесить в противоположной стороне. Ведь у шара есть и нос, и корма, хотя он круглый. В итоге, как только балластные тросы ложатся на лед или воду, шар поворачивается на девяносто градусов, и паруса, которые должны им управлять, перестают работать.
— Ты совершенно прав, — подтвердил Андре. — Только вместо девяноста ты должен был сказать сто восемьдесят градусов. Мы пионеры, — продолжал он. — Это первый в истории продолжительный полет на управляемом шаре. Наш опыт сыграет большую роль для конструирования определенных деталей второго шара.
— Как ты оцениваешь ситуацию? — спросил Стриндберг.
Андре улыбнулся, насколько можно улыбнуться с полным ртом.
— Оцениваю? Оценивать бессмысленно, — ответил он. — Мы находимся в исключительной ситуации. Сейчас важны не оценки, а наши наблюдения. Мы двигаемся. У меня всегда спокойно на душе, когда я в пути, когда куда-то двигаюсь.
От его дружелюбной, ничем не омраченной улыбки веяло спокойствием и уверенностью.
— К тому же мы первые летим на шаре над полярным морем. Либо мы безумцы, либо у нас будет много последователей.
Около трех часов дня 12 июля гондола дважды ударилась о лед.
В это время наш курс был несколько севернее, чем в полдень. Скорость достигала двухсот метров в минуту.
Чтобы набрать высоту, мы сбросили знаменитый рюкзак Тернера, один якорь поменьше, несколько тросов и двадцать пять килограммов песку.
Через час мы обрубили один из балластных тросов: пятьдесят килограммов веса, не считая влаги. Но гондола снова и снова задевала лед.
Оболочка, сеть, пояс, стропы, гондола и гайдропы впитали, наверно, не меньше тонны влаги.
Наша средняя высота над плотными дрейфующими льдами составляла от силы пятьдесят метров.
Андре поднялся в грузовой отсек над строповым кольцом и вернулся оттуда с большим пробковым буем, тем самым, который должен был отметить наше прохождение над полюсам.
— Ну что, сбросим? — опросил он.
— У нас еще есть песок в мешках, — ответил я. — Правда, его немного осталось. А что, это необходимо?
— Бросай, черт с ним! — сказал Стриндберг.
Вскоре после этого «Орел» остановился. Один из балластных тросов застрял в торосах.
Шар медленно покачивался из стороны в сторону, но трос не отцеплялся. Мы поневоле стали на якорь.
Сила ветра не превышала четырех-пяти метров в секунду, он дул почти точно на запад.
— На высоте двухсот метров скорость ветра должна быть не меньше десяти метров в секунду, — сказал Андре.
— Выражайся яснее, — попросил я.
— Если мы сбросим еще несколько сот килограммов балласта, — пояснил он, — оторвемся от льда. Достаточно обрубить зацепившийся трос и еще два или три троса.
— А дальше?
— К утру сможем совершить посадку в Гренландии.
— Вы сбросили полярный буй, — сказал я. — Ладно, он много весил. И он, возможно, не так уж нужен. Шведский флаг можно сбросить над полюсом на багре. И все-таки это был акт отчаяния. Ты потерял надежду дойти до полюса, Андре. Уже. В Гренландию ходят на пароходе, а не на воздушном шаре! Так что, мы сдаемся?
Последние девять-десять часов полета были достаточно напряженными и утомительными, потому что гондола то и дело ударялась о лед. Прибавьте сюда туман, влагу, холод. И, что хуже всего, неверный курс, западный вместо северного. Теперь мы и вовсе остановились, став на якоре поневоле.
— Подъемная сила «Орла» сейчас очень мала, — сказал я. — И не столько потому, что он потерял газ, сколько из-за метеорологической обстановки, из-за облаков, тумана, моросящего дождя. Предположим, что облака или туман разойдутся, будет ясное небо и яркое солнце. За час-другой из оболочки и гондолы испарится тонна влаги.
— И что тогда? — спросил Андре.
— «Орел» снова станет свободно парящим шаром. Или в какой-то мере управляемым.
— Останемся пока здесь.
В двенадцать часов ночи он попросил нас спуститься в гондолу и поспать.
Сперва я промерил расстояние до льда. Оно колебалось от сорока пяти до пятидесяти метров.
Стриндберг приготовил койки.
— Полярный буй сброшен, — сказал я. — Он уже не надеется достичь Северного полюса.
— Говори тише.
Тише. Прутья гондолы скрипели, паруса хлопали, шипели тросы, волочась по снегу и льду, ветер дул со скоростью четыре-пять метров в секунду.
— Он нас не слышит, — возразил я. — А как понимать его слова о том, что можно обрубить тросы и идти на Гренландию, совершить там посадку завтра утром?
— Он говорил об этом как о чисто теоретической возможности.
— Нет, он говорил об этом в надежде на то, что мы предложим взять курс на Гренландию. И освободим его от ответственности. Он боится. Или тревожится. Он не рассчитывал на туман и влагу. Теперь ему нужно, чтобы мы сделали выбор, а он потом сообщит газетчикам всего мира: «Учитывая неблагоприятную погодную обстановку, оба моих спутника потребовали, чтобы мы отказались от нашего первоначального плана и попытались достичь суши на северном побережье Гренландии».
— Ты, вероятно, и прав и не прав.
— В самом деле?
— Только бы появилось солнце, подъемная сила шара сразу многократно возрастет.
— Ты обратил внимание на странную особенность взгляда Андре? — спросил я. — Когда он прищуривает глаза и зрачки начинают быстро бегать из стороны в сторону.
Не помню, ответил ли мне Стриндберг что-нибудь или нет.
— И тем не менее рядом с ним я почему-то чувствую себя спокойно, — добавил я.
Гондола раскачивалась и убаюкивала меня, как люлька.
Во вторник, 13 июля, в половине одиннадцатого меня разбудил Стриндберг. Через люк в крыше гондолы он кидал мне в лицо маленькие снежки, слепленные из инея.
Я выбрался на палубу.
— Доброе утро, — приветствовал меня Андре.
Губы у него пересохли и потрескались, щеки и подбородок обросли серой щетиной, под глазами залегли глубокие складки.
— Ветер переменился, — сказал он. — Около половины третьего подул норд, его скорость была три метра в секунду, потом она возросла до четырех-пяти метров. Теперь ветер западный, с тех самых пор, как Стриндберг поднялся. А то все был северный. Правда, недостаточно сильный, чтобы освободить этот проклятый трос. Если бы мы отцепились и поднялись метров на двести-триста, где ветер намного сильнее, сейчас мы опять были бы над Шпицбергеном. — Он добавил: — В остальном ночь прошла без происшествий. Ни птиц, ни тюленей, ни белых медведей, ни моржей.
Туман и белое безмолвие. Полное одиночество.
Время от времени солнце проглядывало сквозь облака, и мы со Стриндбергом сумели определиться с помощью нависазимута Глеерупа.
Ветер все больше отходил к западу. Он был порывистый и неустойчивый. Около полудня 13 июля от нескольких сильных порывов аэростат дернулся так, что гондолу бросило на лед.
Мы с Андре потеряли равновесие и упали на палубу. Пожалуй, мы могли вылететь за борт, если бы не ухватились судорожно друг за друга и за один из шести стропов гондолы.
Стриндберг незадолго перед тем забрался в отсек над строповым кольцом, там было потише.
После этого шар поднялся на высоту пятидесяти метров с лишним и пошел на восток со скоростью около трех метров в секунду. Балластные тросы шелестели по снегу и часа два безупречно выполняли свою роль, обеспечивая сравнительно постоянную высоту гондолы над льдом.
Стриндберг заметил следы белого медведя, который прошел на север. Они четко выделялись на снегу.
— Выпьем малинового сока за нашего четвероногого брата, — предложил я.
Стоя на тесной палубе воздушного шара, к северу от восемьдесят второй параллели — так далеко на север не проникал еще ни один летательный аппарат, — три человека выпили малиновый сок за белого медведя.
— Малиновый сок! — сказал я. — Как будто нет на свете более благородных напитков. Джон Франклин вел куда менее спартанский образ жизни на борту своих кораблей «Террора» и «Эребуса». Хрустальные бокалы, серебро. Библиотека на две тысячи четыреста томов. Два автоматических органа — по одному на каждое судно, — которые исполняли не меньше пятидесяти музыкальных произведений. Уж они, наверно, выпили бы не малиновый сок, увидев первые медвежьи следы. И пили бы не из кружек, а из хрустальных бокалов.
