Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №11 за 1971 год
Мы быстро набрали пятисотметровую высоту. Я видел, как море, облака и острова на юго-востоке стремительно проваливаются вниз. Мы стояли на месте. Земля уходила вниз и медленно поворачивалась на юг.
Я отыскал корзину с бутербродами и пивом, которую доктор Лембке положил в гондолу перед самым стартом.
Когда я выбросил за борт пустую бутылку, шар поднялся метров на десять.
Между мной и Стриндбергом возник небольшой спор.
— Первая бутылка пива выпита в пятнадцать двадцать один, — записал он в своем дневнике.
— В шестнадцать пятнадцать, — возразил я.
Хронометр. Стриндберга показывал среднеевропейское время, а мои карманные часы — истинное время для меридиана нашей базы на Датском.
— Время, часы, минуты, секунды, — сказал я, — в мире, где в сутках нет ночей и лето представляет собой сплошной многомесячный день...
Но, делая записи в метеожурнале, я основывался на том же времени, что Стриндберг.
Надставив балластным тросом самый длинный гайдроп, мы опустили его за борт. Теперь его длина равнялась ста семидесяти метрам. Но нас отделяло от моря больше пятисот метров.
Мы быстро шли на северо-северо-восток. Все говорило за то, что мы скоро проникнем на север дальше, чем Нансен и Юхансен.
Андре тревожило то, что мы потеряли нижние две трети наших гайдропов.
— Все опасались, что гайдропы зацепятся за лед, — говорил он, — все, даже Норденшельд. Меня попросту вынудили сделать эти проклятые муфты. Я не хотел. Заставили. И вот результат: муфты развинтились, концы потеряны, и мы не можем управлять шаром.
— Не огорчайся, — возразил я. — При взлете из эллинга события развивались стремительно, но я хорошо все помню. Ты велел растянуть гайдропы в восточном направлении. Норселиус и Цельсинг отговаривали тебя. Ты их не послушал. Мы взлетели. Потянули за собой гайдропы. Они крутились вокруг своей оси, потому что были вытянуты, а не свернуты в кольцо. Оттого и раскрутились муфты.
— Вот именно, — сказал Андре.
— Не упрощай, — продолжал я. — Аэростат потерял высоту, и гондола запрыгала по волнам Датского пролива. Гайдропы оборвались, и мы снова взлетели. Не оборвись они, гондола ушла бы под воду, и в несколько секунд все было бы кончено. Скажи спасибо этим проклятым муфтам, этому проклятому промаху!
В половине шестого по хронометру Стриндберга мы очутились над более или менее сплошными полярными льдами.
Выпустили четырех почтовых голубей. Они покружили около шара, потом улетели, но не на юг, а на запад.
В восемь вечера, а затем в половине десятого Стриндберг определил наше место.
Выяснилось, что мы идем все более восточным курсом.
— Если и дальше так пойдет, — сказал Стриндберг, — через сорок восемь часов мы окажемся над полуостровом Таймыр.
Мы заметили также, что тучи под нами идут под небольшим углом к курсу аэростата. Направление ветра на нашей высоте было более северным.
— «Орел», — сказал я. — Наш шар называется «Орел». В Париже он назывался «Северный полюс». Андре все время говорит о своем шаре «он». Я не понимал, почему. Ведь воздушный шар — своего рода парусное судно, следовательно, «оно». Теперь понимаю. Он думал о названии «Орел». А орел, естественно, мужского рода.
— Никакой логики, — заметил Стриндберг. — Половина орлов женского пола.
— Конечно, нелогично, — согласился я. — Я нелогичен по натуре. Иначе я не находился бы в гондоле «Орла».
В ночь с 11 на 12 июля, сразу после полуночи (если можно говорить о ночах летом к северу от Полярного круга) мы оказались в тени огромного облака.
Температура стала падать, и шар пошел вниз через тучи и туман, пока удлиненный гайдроп не коснулся льда.
Наш ход замедлился, мы снова ощутили ветер. Часть гайдропа легла на лед, и на высоте около ста метров установилось равновесие.
«Орел» медленно развернулся, паруса наполнились, кончилось свободное парение, мы снова могли управлять шаром. Лед под нами никак нельзя было назвать сплошным; скорее, речь шла о скоплениях льдин, разделенных большими полыньями. Отчетливо слышалось, как бурлит вода, когда ее разрезал гайдроп, шипение и частый стук, когда он скользил по льду.
Глядя на льдины, было легко определить нашу скорость и курс. Мы проходили сто метров за пять минут. Курс — ост.
Нас поразило, что ветер такой слабый.
Парус стоял под прямым углом к нашему курсу.
— Нет смысла передвигать гайдроп, чтобы парус повернулся, — сказал я. — Все равно при таком слабом ветре курс не изменится.
Туман ограничивал видимость примерно двумя километрами. Солнце скрылось, без хронометра и компаса мы не смогли бы даже определить, в какой оно стороне. Мы заключили, что туман — или облако — простирается в высоту самое малое до пятисот метров. Шар впитал удивительно много влаги.
Около половины второго аэростат замер на месте. Время от времени тянуло слабым ветерком с зюйд-зюйд-веста, но он не мог сдвинуть «Орел».
Наша одежда намокла, словно мы очутились в бане.
— Стоять на месте отвратительно, — сказал я.
— Конечно, — согласился Нильс Стриндберг. — Навигаре нецессе эст.
Ровно в два часа ночи мы разбудили Андре.
— Где мой чемодан? — спросил он.
— Здесь нет никаких чемоданов, — ответил Стриндберг.
— А твой халат остался на борту канонерки его величества короля, — добавил я.
Андре прислонился к приборному кольцу.
— Стакан воды...
— Здесь на борту худо с водой, — сказал я. — Пожалуй, это упущение. А стаканов и вовсе нет. Можем предложить тебе либо сухого песка, либо одну из оставшихся бутылок пива. И всю влагу, которая капает с сети, такелажа и стропов.
Я откупорил бутылку, Андре жадно прильнул к горлышку... Стриндберг сделал небольшой глоток, я глотнул еще меньше и вернул бутылку нашему начальнику.
Андре прошелся несколько раз по тесной палубе — крыше гондолы. Посмотрел вниз на льдины и разводья, попытался отыскать солнце во мгле.
— Вот наше место, — сказал Стриндберг, вручая ему бумажку с координатами, определенными с той точностью, какую допускала обстановка. — Ветер западный, слабый, мы стоим на месте.
Андре отправил нас вниз, в гондолу, и задраил люк в крыше. Мы устроились поудобнее, Стриндберг закрыл оба окошка, стало почти совсем темно. Было холодновато, и мы накрылись одеялом.
— Откуда оно? — спросил я.
— Предусмотрительный доктор Лембке бросил его в гондолу, когда ее крепили к шару в эллинге.
— Что ты думаешь об этом штиле? Может быть, мы очутились в центре циклона, который смещается на восток? Как по-твоему? Не ждут ли нас по ту сторону центра циклона северо-западные ветры?
— Кто его знает? — зевнул Стриндберг.
Даже при легком юго-западном или западном ветре мы меньше чем через неделю достигли бы сибирских берегов.
Безбрежные тундры северной Сибири всегда дразнили мое воображение. Великие реки... Обь, Пур, Таз, Енисей, Пясина и так далее. Похоже на детский стишок.
Но штиль мог смениться и сильным южным ветром, который понесет нас до полюса и дальше, к арктическим равнинам Канады или нагорьям Аляски.
— Если подует южный ветер, — сказал я, — надо будет удлинить и два других гайдропа тоже. Без этого нельзя. Понадобятся три гайдропа, чтобы, используя их тормозящее трение о лед и воду, управлять шаром при помощи паруса и взять кур: на полюс. При попутном ветре и при солнце мы могли бы тогда суток за десять достичь Американского материка. Предположим, — продолжал я, — что подули сильные южные ветры. Мы идем на север. Достигли полюса и сбросили полярный буй со шведским флагом. И продолжаем полет в том же направлении. Но в одно мгновение южный ветер превратился в северный, и наш северный курс сменился южным. Представляешь себе?
Стриндберг ничего не ответил. Он спал.
Царила полная тишина, лишь гондола поскрипывала от шагов Андре и глубокого, спокойного дыхания Стриндберга.
Туман, облака, сырость, капающая влага испортили мне настроение. Толкуя о полярном перелете, Андре всегда упирал на круглосуточное яркое солнце, постоянную температуру и значение этих факторов для дальности полета шара.
Я не мог припомнить, чтобы он хоть раз говорил о тумане и влаге.
Зато я отчетливо помнил, что эти вещи неизменно фигурировали в выступлениях критиков Андре как в Швеции, так и за рубежом.
Послышался характерный звук тросов, скользящих по воде. «Орел» снова тронулся с места.
12 июля мы проснулись в начале восьмого и поднялись наверх через палубный люк.
— Сейчас стоим на месте, — сообщил Андре. — Но мы прошли не меньше морской мили.
— На какой высоте? — спросил Стриндберг.
— Двадцать-тридцать метров.
— Курс? — поинтересовался я.
— В основном западный.
Облако — или туман — стало плотнее. Мы отчетливо различали ледяные глыбы под нами, но горизонтальная видимость не превышала тысячи метров.
