Журнал Поляна - Поляна, 2013 № 02 (4), май
Через три дня в деревне разместился новый немецкий отряд. Деревенские ребятишки пошли собирать в лесу трофеи и обнаружили тянущийся по земле кабель (как выяснилось позже, это была немецкая линия связи). Они вырезали около ста метров этого кабеля, и вырезка эта кончалась как раз у нашего дома, который стоял на краю деревни.
Хотя мы в доме и не жили, фашисты обвинили в диверсии отца. Немцы кричали, что здесь живет партизан, что он имеет связь с партизанами. Папе грозила виселица.
На казнь отца собрали всю деревню.
Тогда родственники ребят, вырезавших кабель, вывели детей из толпы, и те признались, что это сделали они.
Ребят немцы выпороли, а папу заставили раздеться по пояс на морозе. Немецкий офицер стал водить рукояткой пистолета по правому плечу отца и о чем-то спорить с другими немцами. Затем папу завели в дом, который стоял нетопленный несколько недель, затопили печь и, закрыв трубы, специально напустили дыма. У дверей поставили охрану.
Под вечер в доме собралось много немцев, они шумно ругались, а потом стали что-то сколачивать на улице у стены дома. Отец был еще жив и думал, что это делают виселицу для него и председателя сельсовета Никиты Сергеевича Алексеева. Он накануне отказался провести немцев через болото в обход на Теряево — Клин, откуда наши войска не давали фашистам покоя.
У папы была с собой опасная бритва, и он решил покончить с собой, чем терпеть новые издевательства немцев, но от угарного газа и нервного напряжения потерял сознание.
Очнулся, в доме тихо, темно. Немцы куда-то исчезли. Из охраны остался один солдат, по национальности чех. Он немного говорил по-русски. Чех потряс папу за плечо и говорит тихонько: «Комрад, комрад! Гитлер капут!»
Папа в начале ничего не мог ему ответить — спазмом сжало горло. Чех влил папе в рот немного воды. Первое, что отец спросил: «Кого немцы повесили?» Солдат ответил, что повесили восемь человек военнопленных.
Под арестом в своем доме папа находился недели две. Чех давал ему кое-что из еды, когда оставался охранять один. Помнили об отце и односельчане. Соседка, Наталья Степановна Ускова, входила с ведром в дом, просила у охранника разрешения взять коры для ягнят, обходила вокруг печи, на которой лежал отец, и иногда ей удавалось незаметно положить ему хлеб, сало или еще что-нибудь.
В это время немцы стали отбирать в Парфенькове и соседних деревнях молодежь для отправки в Германию. Семья Усковых меня и молодую учительницу Татьяну спрятали у себя в подполье на картошке. А чтобы немцы нас не нашли, односельчане привели и поставили в избу маленького теленка и ящик с поросенком. Печь тетя Шура специально натопила жарко. Маленькая избушка, четверо детей, от поросенка с теленком по избе идет зловонный запах. Немцы сунутся в избу, сморщатся, пробормочут «русиш швайн» и уберутся. Так мы с Татьяной и были спасены.
Началось наступление под Москвой, немцев погнали назад. Наша деревня до войны насчитывала сто двадцать семь домов и двадцать колхозных построек. Отступая, немцы сожгли все до единого дома. Сгорело все, не осталось даже холодных построек. Часть жителей покинула деревню. Большинство же осталось около сожженных домов, спрятавшись в окопах.
Во время пожара нам с отцом удалось вытащить из дома стол, несколько табуретов, еще кое-какую утварь и поставить все это около нашего нового жилья — промерзшего земляного окопа. Мороз тридцать градусов. Ноги промокли. У папы начали отмерзать большие пальцы ног, поднялась температура. Он мучился от страшной боли. Недалеко от деревни идут бои, рвутся снаряды. Отец плачет, просит оставить его одного и уходить из выгоревшей деревни. Есть нечего, все голодные. Собираем щепки от разбитой снарядами мебели, разжигаем в окопе костерок, в ведре топим снег. В теплую воду кидаем горсть муки и пьем эту болтушку. Хорошо, что с собой был еще кусок соленого сала. Вот и вся еда.
Так в окопе мы мучились восемь дней. Бои не прекращались. Днем в окоп залетали осколки снарядов. От близких разрывов осыпались стенки окопов. Мороз пробирал до костей. Оставаться в окопе больше не было сил. Отец снова начал просить оставить его одного. Я уговорила его потихонечку двигаться к нашим.
Мы выбрались из окопа и поползли в направлении деревни Шишково. Вокруг шла стрельба, рядом взвизгивали пули. Глубокий снег не давал возможности передвигаться. Я тащила отца, положив его на какую-то тряпицу, одной рукой он держался за мою шею. Сам передвигаться совсем не мог.
Сколько метров мы отползли от нашего окопа, не помню. Но, наверное, моя молитва дошла до Бога. Когда силы совсем покинули меня, к нам подъехал на лыжах русский солдат в белой маскировочной одежде. Это был разведчик, искавший проходы в минных полях.
«Это ведь по вам стреляют! — отругал он нас. — Черная одежда на белом снегу — отличная мишень!» Солдат велел нам затаиться и уехал.
Но вскоре вернулся. За ним другой солдат привел лошадь, запряженную в дровни. На них были какие-то ящики, покрытые белой материей. Папу погрузили на ящики под покрывало, а мне приказали держаться за оглоблю и не поднимать головы из-за лошади, тоже покрытой белой тканью, чтобы не было видно немцам.
В этот день, 6 января 1942 года, в деревне Шишково для нас окончилась оккупация. Наше Парфеньково освободили позже — 17 января.
В Шишкове папу знали, нас пригласили в дом, напоили, накормили. В тепле у папы боли в ногах усилились. С трудом удалось найти лошадь, чтобы добраться до деревни Харланиха, где стоял артдивизион и была хорошая медсанчасть.
Я пришла туда и слезно молила врача о помощи отцу. Но отец не мог сам встать на ноги и дойти до медсанчасти. Пришлось ждать прихода с передовой машины скорой помощи. На ней папу привезли в медпункт, где ему ампутировали большие пальцы на ногах. И снова отвезли в тот дом, где мы остановились.
В этом доме кроме военных расположилось еще восемь семей из нашего Парфеньково, поэтому можно было только стоять, так было тесно. Стоя, искали друг у друга вшей. Лишь для папы отвели в углу место, где он мог лежать. Его увозили на перевязку и привозили обратно.
Прошло столько лет, но и сейчас мне страшно вспоминать об этом.
Когда мама с сестренками вернулась из эвакуации, она не узнала меня. Соседи говорили, что я выглядела старше ее.
Ярополец освободили в январе 1942 года, и мы с отцом перебрались в это село и остались там жить.
Стояли сильные морозы, но молодежь по двое суток не заходя домой, чистила от снега дорогу, по которой шли машины с боеприпасами в сторону фронта.
В марте меня вызвали в сельсовет и говорят: «Нужно культуру на селе восстанавливать. Ты девушка активная, и комсомол поручает это тебе».
Я даже не знала, с чего начинать.
Выделили помещение — жилой дом без окон, без дверей, крыша дырявая, фундамент разбит. Собрала ребят, пошли по окопам, землянкам, насобирали досок, горбылей. Заколотили оконные проемы, нашли дверь, сложили печку-времянку, грели руки. Ноги же примерзали к полу — там гулял ветер. Когда на улице стало теплее, намесили глины с мякиной и сделали фундамент на весь дом. Электричества, как и во всех окружных селах, не было: фашисты, покидая Ярополец, взорвали электростанцию.
Вместо светильников приспособили стреляные гильзы. Сбоку пробили отверстие, чтобы можно было вешать на стену, вставили фитили, нашли керосин, из жести вырезали козырьки, чтобы потолок не коптился.
Такое было освещение у первой избы-читальни, где по вечерам стала собираться молодежь. Всем хотелось знать, что происходит на фронте, ведь газет не получали, радио не было.
Я договорилась в воинской части о политинформаторе, он приходил и время от времени читал сводки Совинформбюро.
Ребята старались все записывать. Разбили село на десятидворики, где собирались соседи, и пересказывали им то, что узнавали сами. Собираться приходилось не часто, так как продолжали работать на фронт — рыли оборонительный ров от деревни Петровское до деревни Кузяево протяженностью одиннадцать километров.
Сильно промерзшая земля поддавалась только лому и кирке. Дисциплина строгая, военная. А меня назначили командиром роты. Мои солдаты — полторы сотни женщин, вооруженных лопатами. Я вставала в пять утра и шла до трассы семь километров.
Бывало, приду на объект, а многих людей на местах нет. Тогда ведь в каждом доме было горе. Расставлю людей по трассе, а командир спрашивает, где остальные.
Приходилось возвращаться в Ярополец и выяснять причины отсутствия людей. С участковым милиционером, бывшим партизаном, мы и обходили закрепленные за ротой три деревни: Ярополец, Юркино и Большое Сырково.
Господи! Сколько же горя было у людей! Отцы, мужья, братья гибли на фронте. Освобожденные территории были напичканы минами, снарядами. Их еще не успели обезвредить. От мин часто гибли дети из-за своего любопытства. Взрослым не было никакой возможности присматривать за ними — все работали от зари до зари на фронт, на победу.
