Журнал Поляна - Поляна, 2012 № 02 (2), ноябрь

Независимый литературно-художественный журнал «Поляна»

ноябрь № 2 (2) 2012

Лариса Миллер

Живу у Господа в горсти

Живу у Господа в горсти,Где бремя лет легко нести.Земли почти что не касаясь,Живу, того лишь опасаясь,Что ночью иль средь бела дняВсевышний выронит меня.

Почему не идешь по холмам и по чистому полю

Почему не уходишь, когда отпускают на волю?Почему не летишь, коли отперты все ворота?Почему не идешь по холмам и по чистому полю,И с горы, что полога, и на гору, ту, что крута?Почему не летишь? Пахнет ветром и мятой свобода.Позолочен лучами небесного купола край.Время воли пришло, время вольности, время исхода.И любую тропу из лежащих у ног выбирай.Отчего же ты медлишь, дверною щеколдой играя,Отчего же ты гладишь постылый настенный узор,И совсем не глядишь на сиянье небесного края,На привольные дали, на цепи неведомых гор?

Я вхожу в это озеро, воды колыша

Я вхожу в это озеро, воды колыша,И колышется в озере старая крыша,И колышется дым, что над крышей струится,И колышутся в памяти взоры и лица.И плывут в моей памяти взоры и лики,Как плывут в этом озере светлые блики.Все покойно и мирно. И — вольному воля —Разбредайтесь по свету. У всех своя доля.Разбредайтесь по свету. Кочуйте. Живите.Не нужны никакие обеты и нити.Пусть уйдете, что канете. Глухо, без срока.Всё, что дорого, — в памяти. Прочно. Глубоко.

Ослепительные дни

Ослепительные дниДлятся, не кончаются.Маков яркие огниТам и сям встречаются.

Рябь в глазах от пестротыИ от разных разностей…Отложи свои труды,Умирай от праздности.

День сверкает точно брешь,Мысль течёт ленивая,Грушу спелую заешьСтоль же спелой сливою,

И следи полёт шмеля,Иль следи за бабочкой,Или как плывёт земляВместе с этой лавочкой.

Высота берётся с лёту

Высота берётся с лёту.Не поможет ни на йоту,Если ночи напролётДо измоту и до потуРепетировать полёт.

Высота берётся с ходу.Подниматься к небосводуШаг за шагом день и ночь —Всё равно, что в ступе водуДобросовестно толочь.

Высота берётся сразу.Не успев закончить фразуИ земных не кончив дел,Ощутив полёта фазу,Обнаружишь, что взлетел.

Проживая в хате с краю

Проживая в хате с краю,А вернее, на краюЧёрной бездны, напеваю:Баю-баюшки-баю.Дни под горку, как салазки,Скачут быстро и легко.Баю-бай, зажмурим глазки,До конца недалеко.Повороты, буераки,Кочка, холмик, бугорок,И стремительный во мракеПрямо в бездну кувырок.Впрочем, я ведь не об этом:Я про быструю езду,Про мерцающую светомНеразгаданным звезду.

Михаил Садовский

Как хотела мама…

Господь не хранит своего добра — не бережет людей. Создал он тварь себе подобную, расплодилась она без меры и забыла про него. Тут он ожесточился, и, хотя не к лицу бы вроде, Всевышнему да Всесильному, мстить стал… а то как понять, что допустил он такое: огородил колючкой кусок города, вышки с пулеметами по углам воздвиг, согнал туда людишек, народ свой избранный любимый, и убивать стал…

И Венчик угодил туда — за проволоку, в гетто. Когда война началась, пять ему сравнялось. Росточком не вышел, да другим взял: писать, читать, лицо воспроизвести карандашом с натуры, стих с одного маху запомнить — делать нечего! Шустрый мальчишка получился! А когда стали уводить навсегда из-за проволоки на вечную волю, взмолилась Фира, мать его, Господу своему всесильному, чтобы спас он сына ее, проявил мудрость и силу. Не за себя просила, не о счастье хлопотала, о самом простом, что миру завещано: о жизни. И смилостивился Всевышний, надоумил простым советом: собери, мол, золотишко, какое достать сможешь, и не устоит человек перед ним, что попросишь — сделает, тварь, мною созданная. Так и вышло! И то сказать: нация гуманистов на страну пришла, как бывало, княжить хотела, вот и натянула колючку да столбы поставила, а сквозь ворота, где Ганс стоял, раз в неделю Степана пропускала в гетто, водопроводчика с тележкой, на которой пакля да обрезки труб, краны с ключами разводными, тройники, угольники, да банка с солидолом… народа-то много в домах осталось! Это ведь сказать просто — убить, а когда их столько? Тяжелая это работа! Доставалось гуманистам… а пока не перемерли все и в ров не легли, ими же самими выкопанный, их кормить да поить надо — ясное дело… а иначе только хлопоты лишние, если эпидемии да мор поголовный — совсем не справишься…

Ну, как предрек Господь, так и вышло: загрузил Степан-водопроводчик Венчика в тачку свою, набросал сверху пакли да концов нитяных — с виду тряпье и тряпье. Высыпал он Гансу у ворот половину золотишка, что Фира в платочке незаметно ему в карман сунула, и вывез мальчишку по Немиге до Комсомольской, а потом свернул вниз, докатил до улицы Горького, благо мальчишка крошечный да и под уклон дорога, а там завез во двор и остановил по-тихому: «Вылезай, пацан, прибыли! Как обещал я матери твоей, вывез я тебя за проволоку, а дальше сам ступай, уж какая судьба тебе жидовская выпадет, один Бог знает! Вот и ступай с Богом. Все».

Чего судить его? У самого трое в избе неподалеку сидели — их ведь тоже поить-кормить, спасать надо! А этого пришпилишь к ним — всем конец! Сразу гуманисты дознаются, что чужой, приблудный он — больно уж смугл да черняв у Фиры мальчишка вышел… как она сгинула, в каком рву лежит — никто не скажет, много тысяч их там, пробитых пулями, собралось вместе… а Бенчик…

Помнил крепко мальчишка, что сказала мама ему напоследок главное: «Людей бойся! Хоронись от них!» Помнить-то он помнил, а как прожить без людей, не знал, не умел еще… вот он сидел и думал об этом в подвале разбитого дома.

Было не холодно. Краюха за пазухой (еще мамина) смешно щекотала кожу. Звезда проглядывала в какую-то дырочку сквозь гору кирпича и ломаных досок и, когда он чуть сдвигался, подмигивала ему: «Держись, Бенчик! Мать не подведи! Умишком-то шевели, и все получится!»

На третий день, когда стемнело и наползли тучи, он выбрался из развалин и пошел в сторону леса, что начинался через поле сразу за городом, и, когда добрался до него, тихо побрел по опушке. За кустами его мудрено было заметить, хоть локтями мерить, хоть вершками, а и метра в нем не было. Он старался не заблудиться и все время выглядывал какой-нибудь огонек в той стороне, откуда ушел, а в городе всегда ну один-то фонарь да найдется, даже в таком, на который опустился мрак европейского гуманизма… Бенчик старательно обходил окраину, чтобы войти в город с другой стороны… было сыро, черное небо, черная земля, черный лес, отгородивший мир, и желток в этом однообразном цвете, еле уловимый желток, за который он держался взглядом, чтобы идти по кругу…

Когда стало сереть, Бенчик устроился на узловатых коленях старой сосны, чуть углубившейся в чащу. Он свернулся калачиком, уткнул нос за полу, осенние листья бесшумно опускались на его серое ворсистое пальто, один умудрился даже протиснуться за хлястик с одной оставшейся пуговицей, прикрыть ее своей желтой ладошкой и выставить вверх черенок, как часового, но напрасно — даже в двух шагах нельзя было распознать что-то живое в этой куче тряпья, забросанной листьями…

Пробудился он только к вечеру, как бывалый лесной зверь, выдвинулся снова к опушке и потянул носом воздух — пахло печным дымком, сыростью лежащего перед ним поля и необъяснимым ночным предзимним холодом. Крыши крайних домов чуть поднимались над горбом земли — он уже знал, что она круглая, и, если вот так, как он, брести все прямо, прямо и прямо, то обязательно вернешься в то место, откуда ушел…

Бенчик тихонько поднялся на три ступеньки и постучал в дверь. Огонек в окне за занавеской поплыл в его сторону, потом исчез, скрипнула где-то внутри другая дверь, в щели у косяка пошевелился желтый лоскут огонька, и послышался сиплый голос:

— Хто там?

Бенчик сильно напрягся, чтобы выдавить звук, ведь он не разговаривал уже три дня… только во сне с мамой…