Моя навсегда - Елена Алексеевна Шолохова
К нему была очередь, поэтому прошли они уже после обеда. Осматривал он аккуратно, не то что тетка на их участке, но хмурился и в итоге сказал:
— Матка немного увеличена. Когда, говоришь, были последние месячные?
— Чуть больше месяца назад.
Он снял перчатки, вымыл руки, дождался, когда Оля оденется. Затем самолично отвел ее в соседний кабинет на УЗИ, чтобы без очереди. Пришлось, конечно, заплатить в два раза больше, чем по прейскуранту, но мать, похоже, готова была снять последнюю рубашку, лишь бы все обошлось.
Все это время она, нервно теребя край кофты, тихонько вздыхала: господи, хоть бы пронесло… Две девушки в очереди на нее косились.
В другой раз Олю бы это смущало, но в последние дни ее накрыла такая апатия, что она едва реагировала на мамины причитания и чужие косые взгляды. Какая разница, кто что думает, если ей жить не хочется…
После УЗИ обе снова зашли к гинекологу, но Оля и так уже знала, что он скажет. Да и мать, очевидно, догадывалась, судя по тому, как мелко тряслись ее руки.
И все же сказанное вслух: «беременность четыре недели» прозвучало для обеих как приговор.
Мать страшно побледнела и, сидя на стуле, повалилась набок. К ней кинулась медсестра, затем и сам врач.
Оля же сидела рядом на кушетке и наблюдала за этой суетой отстраненно, словно смотрела кино про чужих людей и все происходящее ее никак не касалось. В голове стучало: я беременна, это конец…
Мать быстро привели в чувство, сунули под нос ватку с нашатырем, налили воды. Та держала стакан в дрожащей руке и судорожно пила, стуча о край зубами.
— Оля, подожди в коридоре, — попросила она потом.
Оля, с виду абсолютно безучастная, без единого слова встала и вышла. Села в коридоре рядом с кабинетом гинеколога. Дверь была прикрыта неплотно, и она слышала приглушенный разговор.
— Доктор, — взволнованно сказала мать. — Нам не нужна эта беременность. Можно же что-то сделать?
— Медикаментозный аборт. Вы на него еще успеваете. Сдайте анализы и приходите. Но первая беременность и аборт… нежелательно.
— Вы не понимаете. Нам нельзя оставлять беременность. Это исключено. А сразу, сейчас, без анализов… нельзя? Я заплачу.
— Конечно, нет. И вообще, я советую, хорошенько все обдумайте. Ну и в любом случае решать только вашей дочери, вы понимаете? Если она не согласится…
— Она согласится.
— Тогда вам сейчас все напишем…
Оля прислушивалась к себе. Казалось, что внутри что-то дрогнуло и сквозь глухую скорлупу апатии и безразличия стало пробиваться наружу.
Она пока еще не чувствовала в себе никаких особых изменений, не чувствовала, что в ней зрела маленькая жизнь. Но зато знала это. И что странно, позавчера, когда мать первый раз сказала об этом, Оля ужаснулась. Первая мысль была: нет! Только не это! Лучше сразу с моста…
А сейчас она сидела и думала: у нее внутри растет крохотный человечек. Их с Ромкой ребенок. От этого щемило в груди, и сердце наполнялось теплом и какой-то болезненной нежностью.
Мать вышла из кабинета, запихивая в сумку бумажки, что вручила ей медсестра.
— Анализы можно будет сдать только утром… ну, ничего я что-нибудь придумаю… — бормотала она, пока шли на остановку. — Скажем Коле, что тетя Галя сильно заболела. Завтра снова сюда приедем, я потом вернусь домой, а ты останешься, мол, будешь за ней приглядывать, да? А сами снимем тебе комнату дня на три…
— Я не буду делать аборт, — тихо сказала Оля.
— Или четыре. Вон там газетный киоск, купим «Из рук в руки»…
— Я не буду делать аборт, — громче повторила Оля.
— Что? — непонимающе захлопала глазами мать. — Как не буду? Ты что такое говоришь?
— Я хочу этого ребенка. Ты не понимаешь? Он — единственное, что у меня осталось от Ромки. Я не дам… Он — мой.
— Дурочка, это ты ничего не понимаешь. Коля же нас убьет…
— Пускай.
— Да что с тобой, доча? Ты же знаешь отца, он же… — мать задышала часто, шумно. Присела на ближайшую лавку, нашарила в сумке бутылек с сердечными таблетками. Проглотила сразу две. — Господи, да ты хоть представляешь, что с нами тогда будет? С тобой, со мной, с Пашкой? Это же… конец. Оленька, доча, ты же молоденькая совсем. Ну выйдешь еще замуж, у тебя еще будут дети, но сейчас…
Мать трясло. Оля с минуту смотрела на мать в задумчивости. Жалела ли она ее? Жалела, конечно, как и всегда. И ее, и себя, и брата. И боялась до тошноты. Но внутри крепло новое, совсем другое чувство, и оно было сильнее этой жалости и сильнее страха.
— Я не буду делать аборт, — твердо произнесла она.
27
Мать уговаривала Олю одуматься, пугала и сама пугалась еще больше от своих слов. Умоляла, хватая ее за руки, сокрушалась, плакала.
— Как ты не понимаешь, ты и себя, и нас с Пашкой под монастырь подведешь… — всхлипывала она, подбирая слезы рукавом. — Коля такого позора не потерпит. Всю душу из нас вытрясет. А потом прогонит прочь. Как жить будем? И где? Чем питаться? О себе не думаешь, ну хоть о Павлике подумай. Ну куда мы с ним пойдем? А, может, Коля и не отдаст мне его… Оставит себе и будем на нем срываться… Ой, беда…
Мать горько разрыдалась.
— Мам, ну не плачь. Ты знаешь что, ты просто ничего отцу не говори.
— Он и сам увидит, говори — не говори. Два-три месяца и живот уже не скроешь.
— А я уеду.
— Куда? Что ты придумала? Пропадешь так же, как Аня.
Препирались они долго, спохватились, когда до рейса осталось меньше часа. Потом галопом мчались к местному умельцу, у которого отец наказал купить для себя какие-то запчасти. Чуть на автобус не опоздали. Заскочили буквально перед самым отправлением.
Все места, кроме одного, в самом хвосте, оказались заняты. Села туда мать, поставив тяжеленную сумку с запчастями на колени. Оля отказалась идти в конец автобуса — там слишком воняло выхлопными газами. Встала рядом с дверями, бессильно повиснув на поручне. Но тут незнакомый парень, рыжеволосый и веснушчатый, подскочил и уступил ей место. В другой раз она бы не стала садиться, но сейчас ее так мутило, что ноги еле держали.
Поблагодарив, она села и закрыла глаза — так тошнило меньше. Но все равно заметила, что парень
