Гримёр и муза - Леонид Латынин
— Только вы не думайте, пожалуйста, что это меня как-то обидело или что я об этом скажу Гримеру, — и не стала слушать, что ей скажут в ответ.
Мы часто не нуждается в поводе, чтобы сделать то, что давно хотели, но без повода неловко. А в ответ сзади раздался хлыст пощечины. Кому? Судя по сдвоенному звуку, — каждому, а затем крик кошки, на которую наступили кованым сапогом.
VI
Гример лежал в воде. Он открыл глаза и не сразу понял, где он. Это было похоже на аквариум, в котором они держат рыб. Гример посмотрел на свои руки. В полном порядке. Пальцы? Попробовал — работают прекрасно. Напротив, за прозрачным бортом, доходившим Гримеру до глаз, сидел улыбающийся Таможенник.
— Первый класс, — поднял палец и сказал он. — Выше нормы, в полтора раза. С таким запасом мы тебе удвоили все показатели.
— Я больше не хочу, — сказал Гример.
— Конечно, — Таможенник никогда и не думал иначе.
Он, Гример, прав. Нечего доводить себя до этого состояния. Ведь все добровольно — это Гримеру нужна работа, которую он ждал всю жизнь, которая невозможна без испытания. Хватит так хватит. А потом, когда захочет сам, если надумает, решит или придет к выводу, то можно будет продолжить испытание. Таможенник помог Гримеру вылезти из воды. Раздел Гримера. Вытер его насухо полотенцем, и все сам, один, принес свежую сухую одежду, опять бережно, очень бережно всунул Гримера в широкие рукава и широкий ворот. Посадил в кресло. Налил воды, зачерпнув прямо из аквариума. Выпил сам половину, остальное протянул Гримеру. И правда, надо — в горле все ссохлось, нужна была вода, он поблагодарил Таможенника. Усмехнулся себе — единственная отчетливая мысль, которая сейчас существовала в нем, это то, что он превысил контрольные показатели в полтора раза. Все-таки человек остается человеком. И имя — Великий Гример, и Муза, и перспектива новой работы, и — чуть не подох (если вообще он еще жив), его радуют, несмотря на всю чудовищность этого определения, именно радуют и эти его личные показатели выше нормы в полтора раза.
Так в истерике иногда радуется человек, потеряв жену и сына в авиационной катастрофе, тому, что в последнюю минуту не отправил с ними еще и свою кошку.
Так радуется человек, потеряв все свои деньги, находя в кармане старого пиджака мелочь, на которую можно купить еды.
Так радуется человек, хороня свою любимую, что гроб ал, торжествен и наряден.
Так радуется человек, потеряв руку, сохранившимся запонкам.
Так радуется человек, засыпанный в пещере, где неоткуда ждать помощи и о нем никто не знает, тому, что еще жив, не думая пока о том, что умирать от голода страшнее, чем быть раздавленным.
А может, пронесет, а может, откопают, а может, вспомнят, а пока не откопали, главное — чтобы близкие не знали о том, как тебе, иначе они будут мучиться, не зная, как и чем помочь тебе, и это будет лишняя мука, и надо объяснять, что тебе еще не так плохо, что только начало твоей жизни без еды и воды и ты готов прожить, сколько выдержит в тебе жизнь, ты не боишься голода, но время все же сильнее тебя, это ты тоже знаешь, и единственное, что дано тебе внушить любящей тебя, что все хорошо, все хорошо и ничего не случилось, жизнь идет как надо.
Гример лежит на постели и, улыбаясь, говорит Музе о том, как хорошо на работе — и новая лаборатория, и кабинет, и новые обязанности, и удивительные люди. И что он сегодня не мог прийти раньше, да, конечно, это он послал Таможенника, служит Гримеру тот на посылках. А дышать тяжело? Потому что к ней спешил. А руки такие слабые? Тоже от усталости — Гример очень бережет свою Музу. Благородный человек. И Муза тоже благородная женщина, бережет Гримера. Ни слова о невеселой части посещения Главной пары, но что была — это пожалуйста. Все у них мило. Они такие же приятные люди, но что-то в них изменилось, особенно в Муже, и вряд ли она пойдет в ближайшее время к ним. Потом не будет времени. Муза собирается работать, потому что ждать очень трудно, и ходить в гости ей надоело, и она очень беспокоится, что Гример устает. Журчат слова, собираются в стаи, выравниваются, как, взлетев, птичий клин в небе. И Гримера охватывает дремота. Он и впрямь устал.
…И вот уже они стирают грязное белье вдвоем в полынье на реке. И течет грязная вода, а белье каленое режет руки, а Гримеру нужны руки, и он жалеет Музу и выжимает холодную тяжесть, пальцы краснеют на ветру, вода течет обратно в полынью, а кругом ослепительный снег и сияет солнце. А кругом мраморные, черного мрамора надгробные плиты, то есть дома, а внизу по водостоку течет желтая струя, вытянутая и длинная, и мелкие лохмотья ее иногда на мгновенье задерживаются на стенках канала — Сто пятая уходит на окраины города, смешавшись с дождем, а оттуда и того дальше и, может, в эту речку, где полощет белье Муза. Наконец засыпают оба. Слова… Слова… Что в них, а помогло. И ведь, черт возьми, будьте прокляты, все боли и беды мира, весь ужас этого черного камня, этого дождя, этого полосканья белья. Холод. Глаз Сто пятой. Муж с выпученными от похоти буркалами, их бережение и обманы во имя помощи. По-мог-ло. И спят и видят сны, и, может, даже не такие страшные, как эта жизнь, и, может быть, даже лучше ее, потому что ей надо, чтобы его голова лежала у нее на плече, а ему — чтобы ее голова лежала у него на плече. Так хочется, чтобы они доспали до утра, и не нужно никаких испытаний вообще, ничего больше не надо. Но выбор уже позади. У Гримера нет выхода.
Летит поезд, выйти — и размажет по стенке тоннеля.
Задрав голову, как нож масло, режет самолет небо, — выйди, вот она, дверь. Только плечи передернет от такой мысли.
Выбор позади, и даже ночь лишь по милости на час-другой твоя, но в любую минуту…
За Гримером пришли, едва ночь за вторую половину перевалила, — такая уж работа. Муза согласна, что такая уж работа, только вот больше заснуть не может, и уже начинает ждать Гримера, и с радостью вспоминает, что и
