Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №12 за 1978 год
Но вспоминали и то, с какой опасностью сталкивались ходившие на парусах в осеннюю пору, когда разыгрывались шторма и опускались плотные туманы. «Кто в море шторма не видал,— бытовала тогда поморская поговорка, — тот истово богу молиться не будет». Сколько старинных крестов стоит по берегам Белого моря, воздвигаемых обычно в тех местах, где гибли, наткнувшись на кошки или на луды, суда поморов. Самым сложным для плавания считают Белое море моряки, особенно Мезенскую губу, где вода при отливах спадает на шесть-девять метров, где по нескольку раз в сутки выплывают из воды и тонут острова. Все рассказчики, ходившие на Канин когда-то на парусах, обычно в один голос заявляли, что. ходить под парусом хорошо, когда ветер попутный, но без мотора лучше все-таки не ходить.
...Однажды в дверь мастерской как-то бочком протиснулся невысокого роста человек с бородой. Представился; художник, из академии, рассказал, что рисовать любит только людей и больше портреты. Там, в академии, люди на картинах у него получались все какие-то чистые, прекрасные, одухотворенные.
Даже когда он пытался изобразить себя, маленького и толстого, то у него получался стройный, высокий юноша с бородой, играющий на свирели, и профессора посоветовали ему съездить на Север, посмотреть и порисовать людей, которые от природы суровы, мужественны и просты.
Он не скрывал, что в восторге от всего, что здесь увидел, и люди здесь были совсем не такие, какие ему встречались до сих пор там, в академии. «Можно, — попросил он у Федоровского, — я нарисую вас, мастеров». Федоровский не сопротивлялся. И художник раскрыл папку, стал приглядываться из глубины.
— Ведь это же произведение искусства, — сказал он неожиданно о карбасе. — Его можно было бы поставить в музей, и люди бы ходили любоваться им. А вот здесь, на корме, нужно вырезать инициалы: карбас делали мастера такие-то, чтобы имена ваши остались навечно, как имена художников. Обязательно!
Федоровский рассмеялся, сказал, что карбас строится не для музея, а будет вручен заказчику и тот поплывет на нем в Москву. «И будет плавать по Клязьминскому водохранилищу, — подсказал художник, — по воскресеньям ваш заказчик будет катать на нем друзей да приятелей». Он перестал рисовать, захлопнул этюдник и пошел к двери. Я успел заметить, что набросал он на листе лишь контуры карбаса, а мастеров отчего-то рисовать не стал...
По правде, и меня не раз смущала эта дорога, уготованная шитику. Художник оказался человеком проницательным. Конечно, не для этого надо строить такой карбас: ему бы отправляться путями поморов, открывать земли Сибири. Об этом мы не раз говорили с Николаевским, но всегда приходили к мысли, что для этого надо и родиться помором. И все, что смогли бы мы, городские уже не в первом поколении любители, пройти через Белое море до Кеми. На мой взгляд, это не меняло дела и в общем-то «дачной» судьбы нашего карбаса, но я успокаивал теперь себя тем, что главная цель, поставленная нами, достигнута. На селе вспомнили и восстановили забытый способ шитья судов. Видевшие сейчас, как это делается, запомнят его на долгие годы, пронесут дальше и смогут, во всяком случае, попытаются, сделать то же, когда это понадобится новым исследователям. Ну а что касается музея, то макет шитого карбаса размером в два метра Федоровский пообещал сделать зимою. Теперь это труда ему не составит...
Через несколько дней явился Николаевский со своими товарищами, и, как и говорил Федоровский, все завертелось вверх тормашками. Напрасно Федоровский объяснял, что не пришит планшир, не пробито днище пятниками, что карбас с той и другой стороны надо смолить, ждать, когда смола высохнет, делать руль, мачты, весла... Николаевский же стоял на своем: пятнадцатого спуск — и баста. «Ну, раз так, — сказал Федоровский, — спустим пятнадцатого». И он взялся работать как лошадь, которую нахлестали кнутом. Ломались сверла, что раньше случалось довольно редко, много раз, отесывая на карбасе киль, приделывая кренки, он забывался и, разогнувшись, ударялся о потолок головой, да так, что однажды едва сполз, добрался до кресла и сидел долго, закрывшись рукой.
Каждый день он работал без обеда до вечера, пока из дома не начинала звонить недовольная жена или за ним приходил сын, напоминая, что пора идти ужинать. В последний день перед спуском он засиделся до глубокой ночи. В какой-то лихорадке, думая только о том, чтобы уложиться в срок, выставили карбас из мастерской на двор. «А какой день-то сегодня? — спросил Федоровский и, узнав, сплюнул. — Никогда поморы не выставляли суда по понедельникам». Но тут уж он был ни при чем. С делом своим Федоровский справился в срок. Он сделал все. Единственное, чего он не мог, что было не в его силах, — высушить смолу, липшую к рукам.
— Липки гони, — сказал он Николаевскому.
— Чего-чего? — не понял тот.
— Вина неси, да самого лучшего, по рюмочке выпьем за окончание работы, так по обычаю всегда поступал лучший мастер на селе, ныне покойник, Федоровский Филипп, царство ему небесное, научивший меня этому ремеслу.
— Может, водки? — сказал Саша. — У меня есть столичная.
— Нет, нет, — сказал Федоровский. — Водки он никогда не пил.
Подвел нас Дедка, 74-летний парусный мастер. У него была специальная машинка, книжка о шитье парусов со схемами выкроек и шведская старинная игла, которой дед очень гордился.
В очках, шапке с опущенными ушами, сидевшей на его голове вечно как-то набекрень, вельветовой безрукавке, штанах с заплатами и галошах поверх шерстяных носков, в своей комнате-мастерской, где лежали паруса, валялись разрезанные валенки, а на стене зачем-то висело сразу трое часов-ходиков с гирями, он напоминал доброго старого кукольника.
«Вы шили паруса?» — спросил его Николаевский. Дедка, склонив голову, как птица, посмотрел с удивлением на него сквозь мощные линзы очков. Саша взял материал, растянул в руках и дунул. «Слабоват, не кажется ли вам, что он не очень плотный?» Дедка откинулся к стене: «Намокнет, что доска будет». Но Николаевскому материал не понравился, и с этого у них все пошло наперекос. Вежливый Николаевский попросил его сходить на склад, поменять материал для парусов и прежде, чем шить парус, обязательно посмотреть карбас. «Да что, я карбаса не видел, — удивился Дедка. — Я в 1932 году вместе с Буториным около Диксона на карбасах белух ловил, невод ставил...» Но оделся, взял палку и пошел смотреть карбас. Там было много людей, но все были заняты делом, готовили карбас к спуску. Дедка похвалил карбас и хотел было рассказать, как однажды в тысяча девятьсот тридцать четвертом году, когда ловили белух у Диксона, он, ударив зверя кротилом, не удержался и упал в воду, стал тонуть, но подоспели товарищи, вытянули, и с тех пор его мучает радикулит, но Николаевский вежливо напомнил ему, чтобы он постарался к утру пятнадцатого сшить парус. И Дедка выскользнул виновато за дверь.
Может, оттого, что он прошел до мастерской и обратно, Дедка заболел.
Большой парус он так и не сшил, а маленький, носовой, вышел какой-то сморщенный, похожий на половую тряпку. Но, куда денешься, решили спускать карбас с одним парусом. Карбас поставили на сани, трактор дотащил их до реки и задним ходом подал в воду, карбас заколыхался на волне. Разлили бутылку шампанского, мастера выпили по кружке, весла спустили на воду... И ветра не стало. Облака покойно отражались в гладкой как зеркало воде реки. И пришлось выпить по второй, чтобы хоть немного подуло.
— С таким парусом, — сказала одна из стоявших на горке бабуль, — сколько ни пей, ветра не вызовешь. Только напьетесь да упадете.
Она сходила в дом и принесла паруса со своего карбаса. Паруса были старые, выцветшие, выгоревшие на солнце и отбеленные соленой морской волной. Немало, должно быть, они успели послужить своим хозяевам. Когда их развернули, то оказалось, что они все в круглых дырках. Паруса лежали в амбаре много лет, и их проели мыши. Но бабка сказала, чтобы, как сплавают, паруса обратно ей принесли, а не то дед ее прибьет за них. И ей сказали спасибо, и обещали принести обязательно.
Едва натянули бабкины паруса, как тут же подул ветерок. Паруса надулись, сверкнули в них дырки, проделанные мышами, но карбас вздрогнул, легко тронулся с места и побежал вдоль берега, где покачивались на воде, лежали вытянутыми на берег десятки лодок, карбасов, катеров.
...И среди них, выделяясь лишь парусами, шитик уже не казался судном уникальным, достойным музея. На воде он приобрел сразу же какой-то обыденный, простецкий вид. Став сразу таким же рабочим судном, как и все остальные покачивающиеся на волне и покоящиеся на берегу, на которых возили сено, дрова, селедку и другую рыбу, а иногда и уходили далеко, куда манила мечта.
Я припомнил, что при спуске шитика не говорили речей, не кричали «семь футов под килем» и вскоре все разошлись, потому что к берегу подошло колхозное судно с грузами для села из Архангельска и люди пошли его встречать. Николаевский с товарищами поплавал часа два, опробовав карбас, улетел в тот же день.
