Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2015 № 7-8
Митька – сын. Привезли из Афгана цинковый гроб, даже не открыли, чтобы попрощаться…
– Ты где? Опять витаешь в облаках? Посмотри в окно, вон к Никитиным опять их немцы пожаловали.
– А тебе что, Фрося, завидно, что ли? Они к себе на родину приезжают. Ты к себе на Смоленщину в прошлом году ездила?
– Ездила! Так у меня там могилки отца и матери, брата Коли. Должна я была перед смертью попрощаться с ними или нет?
– Эх, Фрося! А они к своим могилкам едут. А мы эти могилки с землей сравняли. Парк сделали, дети гуляют и не знают, что на костях аттракционы эти. Вон, на Гагарина, ресторан поставили у автобазы, а там, говорят, тоже кладбище было. Не по-людски как-то.
– Ну и иди целуйся с ними, жалостливый ты мой. Или забыл, кто тебе обе ноги прострелил?
Дмитрия резко вскочил из-за стола, кружка с чаем опрокинулась ему на брюки:
– Не смей! Не смей мне указывать. Я на фронте труса не праздновал. Война была. – Он закашлялся, замахал руками, хлопнул дверью и выскочил во двор.
Фрося села на стул, опустила руки на колени:
– Господи, опять поругались, и из-за кого, спрашивается, – из-за немцев. Эх, Митя, сынок, нет тебя с нами. Вот и ругаемся с отцом твоим по-пустому. Был бы ты живой, все по-другому было бы.
Она встала и открыла дверь в комнату сына. Митя смотрел на нее с фотографии, улыбался. Военная форма сидела на нем ладно. Мать вспомнила, какой он был счастливый, когда ему досрочно присвоили звание капитана. А через месяц отправили в Афганистан…
Детские крики и визг прервали ее воспоминания. Она подошла к окну. По лужам, которые разлил на дороге утренний дождик, носились соседские внуки. «Господи, ведь и у нас такие могли быть», – подумала Ефросинья. Она вышла во двор. Дмитрия сгонял воду из луж через прокопанную канаву на улицу.
– Ну не злись, слышишь, – обратилась к нему Ефросинья.
– А я не злюсь на тебя, Фрося. – Он поднял голову: – Ты видишь, что сорванцы творят? Ну, чертенята, влетит им сегодня от бабки.
Фрося присела на порог:
– А я бы их не ругала никогда.
– И я тоже, – ответил он. Опустив со вздохом голову, незаметно смахнув набежавшие слезы и чувствуя, что жена сейчас заплачет, грубовато, чтобы как-то отвлечь ее, сказал: – Ну, чего ты тут расселась, осень ведь. Заболеть хочешь? – и добавил мягче: – Иди, Фросюшка, в дом, не рви сердце.
Всю ночь лил дождь. Однако утром выглянуло осеннее солнышко. Оно заиграло блестящими зайчиками в лужах и окнах домов.
Старики еще с вечера решили пойти на кладбище. Фрося вышла в сад. Она аккуратно срезала десять красных астр. Капельки дождя переливались в ярких бутонах цветов.
– Господи, как слезинки, – сказала она. – А яблок сколько нападало. И куда их девать теперь? – выбрав два самых крупных, присела на скамейку под яблоней. Митина антоновка. Солдатикам своим любил носить в часть.
– Фрося, ты где? Мы идем или нет? – услышала она голос мужа. «Вот неугомонный», – подумала с нежностью.
На кладбище стояла особенная тишина, иногда нарушаемая чириканьем птиц или звуком проезжающих автомашин. Заботливо вырвав траву которая пробилась среди могильных плит, и разложив астры, они долго еще сидели молча, прижавшись друг к другу, на скамеечке и смотрели на обелиск, мысленно разговаривая с сыном, каждый о своем.
Подходя к дому, они увидели белый «Мерседес» и людей, стоящих у ворот. Навстречу на велосипеде ехал местный пьянчужка Семен.
– Теть Фрося, а к вам немцы приехали, с вас причитается, – заискивающе объявил он.
– Ну вот, дождался гостей, старый черт, иди встречай, – с какой-то обидой вырвалось у Ефросиньи.
– Какие гости, ты что, тут разобраться надо… – Дмитрия растерялся.
Не зная, что делать дальше, они остановились. Но навстречу им уже спешил высокий молодой человек в светлом плаще.
– Здравствуйте! – он пожал руку Дмитричу и попытался поцеловать руку его жене. Она испуганно отдернула ее.
К Дмитричу вернулось его спокойствие.
– Слушаю вас, молодой человек… – начал он.
Но тот бесцеремонно перебил его:
– Уважаемая семья Соболевых, я представитель туристической фирмы «Европа», которая осуществляет туры граждан Германии в Калининградскую область. У вас сегодня счастливый день, вы можете, наконец, встретиться с четой Мюллер, хозяевами этого дома, которые проживали здесь до… – и тут он сбился. Чувствовалось, что он не может подобрать выражение, которое устроило бы обе стороны.
– Вы хотите сказать, до нашей Победы над фашизмом, – перешла в наступление Фрося.
– Ну, как вам сказать, что-то в этом роде, – промямлил тура-гент.
– Вроде, говоришь? Говнюк ты после этих слов! Да за это «вроде» двадцать миллионов полегло! – Дмитрии размахнулся палкой, но Фрося схватила его за руку и зашептала:
– Угомонись, люди вокруг.
И правда, из-за заборов выглядывали лица соседей. Перед калиткой, смешно взявшись за руки, стояли два старых человека. Видно было, что они растеряны. И это вернуло самообладание Дмитричу.
– Здравствуйте, господа хорошие, или как там, если мне не изменяет память: «гутен таг». – Он открыл калитку и жестом пригласил пройти во двор.
Первой вошла старушка, следом за ней несмело, оглянувшись на Дмитрича, вошел старик. Они остановились посреди двора.
– Ну, что вы стоите, проходите в дом, – натянутым голосом произнес Дмитрия и захлопнул калитку перед носом турагента: – Без тебя, мил человек, обойдемся.
Старик что-то коротко сказал по-немецки, турагент развел руками и отступил к машине.
– Что ты, дурья башка, наделал? Как будешь с ними говорить без переводчика? – толкнула мужа в бок Фрося.
– Мы с Мартой знаем немного русский язык. Я есть Генрих, – тихим голосом произнес немец.
– Ну, если так, то мы, значит, Женя и Фрося, стало быть.
Немец, улыбаясь, протянул руку, и Дмитрия, секунду поколебавшись, протянул свою. Они обменялись крепким рукопожатием.
– Проходите в дом, а то тут вся улица сбежалась на смотрины. Я чай поставлю, там и поговорим. – И Фрося, открыв дверь, первая шагнула через порог.
– Мы можем посмотреть дом? – как бы извиняясь, произнес Генрих.
– Пожалуйста, смотрите, только не обессудьте, у нас не прибрано… – начала Фрося.
– Цыть, не мельтеши! Не музей. Пускай смотрят, как есть, – остановил ее окриком Дмитрия.
Молчавшая до этого времени Марта осторожно, будто боясь что-то раздавить на полу маленькими шажками подошла к кафельной печке, которая занимала большую часть комнаты, и, прижавшись к ней, вдруг тонким голосом заплакала. Генрих быстро подошел к ней, обнял и стал что-то шептать на ухо, потом повернулся и извиняющимся голосом сказал:
– Прошу извинить, пожалуйста, майн фрау, она немножко вспомнила себя в нашем доме.
Дмитрия, понимая, что надо как-то разрядить эту обстановку, вдруг сказал:
– Вы тут, значит, давайте сами проходите, а мы с Фросюшкой в сад за яблоками сходим, жуть сколько за ночь нападало.
Генрих не ожидал встретить в своем доме таких, как он с Мартой, стариков. По возрасту они были одногодки. Значит, война в их жизни сыграла немалую роль. Что они думают, как поведут себя? Нет, он постарается объяснить этим старикам, что им ничего не надо, они с Мартой просто хотят посмотреть свой дом, в котором были когда-то счастливы…
От этих тягостных размышлений его оторвал голос жены:
– Генрих, пойдем в комнату Вилли.
Они подошли к двери в детскую, и Марта, осторожно открыв ее, вскрикнула:
– Майн гот, Генрих, это их сын, он русский офицер. – Но, увидев траурную ленточку на портрете, вопросительно повернулась к мужу.
– Марта, их сын погиб.
Набрав полную корзину яблок, Дмитрия и Фрося вошли в дом. Стояла тишина.
– Дмитрия, они что – уехали? – спросила Фрося.
Дверь в комнату Мити была открыта. На кровати их сына, крепко обнявшись, плакали два пожилых человека. Фрося захлюпала носом за спиной Дмитрича. Старики встрепенулись и, как провинившиеся дети, стесняясь, что их застали за чем-то неожиданным, встали. От растерянности оба, мешая немецкие и русские слова, стали извиняться:
– То есть комната наш сын, Вилли. Извините нас, это нервы. Наш мальчик погиб, ему было три года. Налет британской авиации.
Дмитрия начал что-то искать в карманах, потом обратился к Генриху:
– Пойдем, как там тебя, Генрих, покурим. Женщины – они тут сами поговорят.
Они вышли во двор, Генрих виновато развел руками:
– Я не курю, сердце.
– А я вот с тех самых пор и курю.
Дмитрия достал пачку «Беломорканала» и закурил. Неожиданно Генрих взял из рук Дмитрича пачку, ловким щелчком выбил папироску, размял ее между пальцев, сделал «козью ножку» и, прикурив, жадно затянулся.
– Вот те раз, а говорил – не куришь, – усмехнувшись, произнес Дмитрия.
– С тех самых пор я не курил «Беломор». Сибирь-матушка, русский мороз-дядюшка, медведь-батюшка, топор – брат родной, – вдруг без акцента нараспев произнес Генрих.
