Сирингарий - Евгения Ульяничева
Вытянул из волос желтый лоскуток, сунул в руку мальчику. Тот помял пальцами его, сжал в кулаке. Без спасибо поволок сестрицу к Роще.
Сивый потянулся, сщелкнул с клювов говорушки проволочные зажимы.
– И–и–эх! Говори–разговаривай!
Черпанул носком пыль, прыгнул с ноги на ногу, да и пошел рассыпать дробь.
Густо, едко запахло железом.
Колокольчики захлебнулись переливчатой окличкой, Варда вынул из кошеля пастуший рожок и заиграл.
Говорила мне мати, не ходи на двор гуляти, негде молодцу играти, негде девку целовати! Ой беда–беда–беда, каре–о–ка–я! Отворяй ворота, козло–но–га–я!
Сивый плясал. Скакал, точно Коза, и Варда играл, не сбиваясь, не отвлекаясь на растущие колпаки, потому что стоило бы ему отвлечься – как спрыгнул бы с ритма Железнозубый, а сейчас нельзя было, не сейчас, когда били его каблуки замысловатой дробью с разговорами, пронимая Старуху до самой железной крышки, до самых корешков ростков…
Подпрыгнул ещё, впечатывая каблуки с особой злой силой, втирая в пыль, гордо выпрямился, подбоченился – и Варда отнял от губ рожок.
– Поехали, – нутряным голосом сказал Сивый.
И шибанул плеткой.
Расплелась та плеть в полете, распелась, распалась на птичьи клювастые черепки на позвоночных цепях. Каждая метко клюнула, зацепила себе по колпаку. Глубоко сели. Колпаки, силу набравшие, задрожали, поплыли точно марево, навстречу друг другу двинулись.
Дома освобожденные, казалось, охнули облегченно.
Колпаки к матке сбивались, тучные, точно облака дождевые.
Слиплись в один ком, вывернулись наружу тяжами, ногами–столбами. Всего – шесть, встала ожить на ноги, потянулась – да птичьи клювы глубоко в шкуре сидели.
Сивый крепко держался за кнутовище. Зубы показал.
– Ну–тка, ну–тка, – приговаривая, попятился, ведя за собой водящую боками ожить, – попляшет у нас Коза с Медведем…
Ожить бухнула рыком. Глаза её, рассеянные по телу, ворочались, искали людву, да не было никого рядом, только два кнута. На Сивого ожить и поперла.
Не от большого ума.
Варда поймал взгляд друга. Без слов кивнул.
Продолжая играть, кругом обошел ожить, почти припершую Сивого к дому. Там, где Железнозубый выкаблучивался, следки остались узорчатые, ровно горелые. В них ожить и влезла, и влипла, по брюхо увязла.
Зарычала, и рыком подавилась, когда услышала Варда людва околпаченная. Потянулась на голос рожка, прочь из ожити, а Сивый налег на плеть, а узоры черные прочнее прочного взялись, и разорвался колпачный клубок, вышла из–под треснувшей шкуры светящаяся пыль.
Ожить рассыпалась вонливой шерстью. Упали птичьи головы с раззявленными клювами. Сивый щелкнул плетью, прибирая говорушку.
– Или не молодцы мы, любовь моя?! Любо глянуть, как убрались!
– Не молодцы, – хмуро отозвался Варда, – смотри, сколько голов ушло. За каждого отвечать перед Невестой будем.
– И–и–и, – по–жеребячьи вздернул губу Сивый, – впервой, что ли?! А мальчишку прибрать бы. Раз одним глазком колпаки углядел, то верное дело – наш будет.
***
Так следовало: убить, а мясо сердечное съесть, а кости в землю закопать и кровью полить. Тогда, куколка говорила, вырастет под землей колода, а в колоде той – твой милый-желанный. Надлежало его железом выкопать, железом выбить из колоды, и тогда уж точно никуда не денется.
Амуланга слушала, вздрагивала. Сжимала худые кулаки.
– Один ли способ верный? – справлялась слабым детским голосом.
– Один, – твердила куколка.
Просила есть. Да не кашей теперь девушка её потчевала. Подносила к груди, точно младенца, и жмурилась, и зябко дрожала, когда под грудь впивался круглый пиявочный рот.
***
Так было. Повадился к дочери головы кнут в обличье змеином. Из самого логова выползал, и ну с девкой баловаться, ну кольцами сжимать. Душит, силы тянет, сохнет девка – синцы по телу, щеки ввалились, с лица спала, волосы лезут.
Худое дело, одним словом.
Чтобы беду избыть, вот что надумали родичи: в следующий раз, как нагрянет, чтобы девушка его на коленях убаюкала–усыпила, а пока тот в змеиный облик не перекинулся, цепями связать.
А после – после сжечь.
***
День, ночь – не выбирал. В любой час явиться мог. Вот сегодня пришёл, когда стемнело, да выпукло обнесла ночь серый блестящий шар на длинных цепях.
Амуланга шла легко, в темноте она хорошо видела, в темноте не страшно было. Кнут встретил уже у самой ограды.
– Любый мой! – ахнула. Как близко подошел. Ещё видел чего, пожалуй. Подбежала, робко оглядываясь. – Не бережёшь себя совсем, у нас псы злые, быстрые, охотники меткие…
– Так и я не пальцем деланный, – ровно отозвался желанный.
От голоса его Амуланга растаяла. Обняла за шею, прижалась к груди.
Счастье. И очень скоро – совсем её будет. На века вечные.
***
– Возьми у меня с головы волоски, – велела куколка, – а как будете забавляться с кнутом, улучи момент, да свяжи ему руки в запястьях, да горло.
– Разве ж удержит, – засомневалась Амуланга.
Волосики у куколки были тонкими шелковинками, будто былинки. Но послушалась, взяла. Скользили в пальцах, как червячки. Заплетались колечками.
***
– К чему тебе столько рук…
– Чтобы крепче тебя обнимать, – сонно улыбнулся кнут.
Улыбнулась и Амуланга.
Вроде как играя, вроде как шутя вытянула из волос куколкин подарок. Обвязала сперва два запястья крепко, потом другие два вместе соединила. Варда молчал терпеливо, отдыхал, утомленный долгим телесным разговором.
Голова его лежала у Амуланги на голых бедрах, еще хранящих любовную испарину.
Амуланга, помедлив, склонилась, поцеловала своего желанного в горло – гладкое, без щетины и кадычного выступа. Мокрыми холодными пальцами затянула ниточку.
И – глазами встретились. Улыбка вдруг болью в затылке отозвалась, тягуче заныл куколкин след под грудью. Варда дернулся, подорвался, крикнуть хотел, да рот ему ровно паклей забило, полезли между губами льняные волосы. Вскинул руки, а те не в шутку канатами увязаны пудовыми, не сдвинуться.
Метнулся, глянул дико.
А тут и родственнички подоспели.
Бросили сверху сеть из цепей собранную, повалился кнут на колени, шевельнуться не мог, только глазами Амулангу держал.
Девушка молчала. И только когда на голову кнуту платок накинули – только тогда опустила подбородок.
***
Хлестнуло ветвями дерево – ожгла щёку Сивого красная полоса.
Заворчал тот, сузил глаза.
– Варда твоего, – молвил, играя желваками, – только немой о возжании с хлебным скотом не упреждал. Сам виноват, что попался.
– Сам виноват, – горестно скрипнуло дерево.
Качнулось, нависло над Сивым. Заломило висельные ветви.
– Помоги ему. Добром прошу. Оба же из–под моих корней вышли, росли вместе…
– Вот только дурень он,
