Журнал Поляна - Поляна, 2012 № 01 (1), август
Когда закончилась Великая Отечественная война, я окончил детский сад и поступил в школу. В школе лучше, чем в детском саду. В школе больше актовый зал и больше портрет. Я мог издалека ЕГО разглядывать, оставаясь после уроков и дожидаясь, когда за мной придет мама. А папа за мной не приходил, потому что он уехал в длительную командировку. Так мне говорила мама. Я был маленький и верил. Теперь бы я не поверил, потому что писем он нам не писал. Он нас бросил навсегда. Он разлюбил мою маму и однажды ночью уехал от нас на черной машине. Конечно, он разлюбил маму, раз не написал нам ни одного письма. Но тогда я еще не знал этого и часто мечтал у портрета, как вернется из длительной командировки мой папа и снова будет садить меня на колени, и колоть меня красным флагом на ордене, как будто только что вернулся с войны. Я был уверен, что он вернется живым и невредимым, потому что нет такой войны, которую мы не смогли бы выиграть, раз у нас есть ОН! Вот настоящая правда, Витольд Яковлевич. Вы говорили, что искусство служит правде, и читали свои жалостливые стихи. А в школе я учил другие стихи, настоящие, стихи о НЕМ. Эти стихи написали наши самые лучшие и самые честные поэты, и поэтому их напечатали в учебнике на первой странице. Я выучил эти стихи с первого раза и лучше всех прочел в классе. Даже наша учительница плакала и хвалила ЕГО. Спасибо им всем, и поэтам, и учителям, благодаря им я понял, что, если потребуется, нам не жалко отдать жизнь ради НЕГО. Только мама почему-то не плакала, когда я прочел стих. Видно, она так часто плакала по отцу, что слез на стихи у нее уже не хватило. И зачем она так много плакала о нем?
Когда кончилась в нашей стране война, папа уехал от нас на черной машине, а мы переехали на новую квартиру. Мне теперь стало веселее жить, потому что в нашей новой квартире, кроме меня, было еще трое мальчиков и две девочки. Только мама моя стала еще грустнее и все прислушивалась по ночам, если по коридору кто-то проходил. Бедная, она все ждала папу. Она его любила больше, чем меня, однажды уехала к нему в длительную командировку. Она говорила, что обязательно вернется вместе с папой, она просила, чтобы я их ждал и не искал себе новых папу и маму. И добрые дяди, которые помогли маме собраться в длительную командировку, успокоили меня и отвезли на легковушке в детский дом, который окончательно меня воспитал. У меня ничего не осталось от моего дома. Даже фотки нет ни одной. Мне сказали: бери, чего хочешь, и поехали. Я полез в чулан и достал старый дедовский ремень с железной бляхой. На этом ремне мой дед в Гражданскую носил огромный маузер. Так я и остался с этим кожаным ремнем. Я не буду жаловаться, как мне было обидно, но для правды скажу, что я начал по ночам много плакать. И теперь стал, как мама, прислушиваться, не идет ли кто за мной. Но прошло три года, а она не вернулась, и я понял, что меня все обманули, все-все, кроме НЕГО. Только ОН все время был со мной, только ОН один не уезжал от меня надолго, только ОН один меня не предал, не променял. Во всех учебниках ОН был на первой странице, ведь ОН не только наш вождь, но и самый большой ученый. ОН глядел на меня, чуть прищурившись добрыми глазами, и будто говорил: «Ничего, малыш, держись, я с тобой». Спасибо нашим художникам за такие добрые картины. Я тоже люблю рисовать, когда (это слово было тщательно зачеркнуто) если бы вырос, я бы точно стал художником. Ничего, надо кончать письмо, а то скоро вечерняя поверка, и могут меня хватиться. Сегодня, когда объявили по радио, что ОН умер, все заплакали. Заплакал директор, заплакали воспитатели, заплакали ученики, и вы наверняка, Витольд Яковлевич, заплакали, но я не плакал. Я знаю, что слезы ничего изменить не могут. Конечно, не смогут. Уж если они мне не вернули маму, папу, то как же они могут вернуть ЕГО? Люди плачут, потому что им жалко себя. Они боятся жить без того, кто умер. Но я не буду жить, так зачем же мне плакать?
Да, Витольд Яковлевич, теперь уж вы поймете, кем ОН был для нас. Теперь — это когда узнаете обо мне. Сейчас я допишу письмо, и заберусь на табуретку, и прыгну с нее навсегда. Мне радостно оттого, что не зря я проживу свою жизнь. Я умру за Него, а значит, за наше великое дело. Эх, Витольд Яковлевич, вы утверждали, что нельзя замучивать даже одного маленького ребенка ради счастливой жизни. Вы хотели этим очернить наше дело, очернить ЕГО. Вы намекали на невиновных кулацких и барских детишек. Ну, а разве несправедливым может быть дело, если ради него один мальчик сознательно, нарочно умирает, а? Хорошо, что я не обменял дедовский ремень на финку. С финкой самому не справиться.
Ну вот, самое трудное сделал. Прочтите мое письмо и отдайте потом Витольду Яковлевичу. Я умираю навсегда. Я знаю, вам станет жалко меня. Но не надо жалеть меня, потому что я самый счастливый на свете человек. Я умираю за НЕГО и вместе с НИМ.
Когда мы его сняли, я нашла это письмо и незаметно спрятала в карман. Потом я много раз перечитывала эти строки, написанные ровным детским почерком. Он очень старался, чтобы все было понятно. Только две фиолетовых кляксы, вот и вся небрежность. Несколько размытых пятен — следы моих слез, а вначале письмо было совсем сухое…
Чем дальше в прошлое уходит тот день, тем тяжелее давит на меня письмо моего ученика. Когда я узнала, что Витольда Яковлевича давно уже нет, он скончался в лагере под Пермью в 1952 году, я хотела сжечь письмо. Но не смогла. А когда я узнала, что его родители тоже погибли, я решила, что письмо его должны прочесть все.
Ольга Суркова
Это тоже искусство
Это тоже искусство —Красить каждый денёк.Не губи наши чувства,Не гаси огонёк…
Сделать жизнь разноцветнойМожет только любовь.Каждый день неприметныйДля любви приготовь.
Хочешь, в нежно-лиловыйЖизнь раскрасит она?Пусть ложатся в основуТёплых красок тона.
Будет чувственно-краснымТвердь разлучной стены…Все труды не напрасны —Вот и встречи видны…
Будет огненно-жёлтымБелый зимний покров…На тропе, где прошёл ты,Снег сойдёт без костров…
Сергей Магомет
Братья-писатели
(Выбранные места из догорающего романа)
Когда X. вдруг вскидывает на меня глаза, то ли кривясь от зубной боли, то ли сотрясаясь от немого хохота, я читаю в его взгляде: «Ты, кажется, считаешь себя гением. Нельзя же быть таким идиотом! Только такой идиот, как ты, не в состоянии понять, что гений-то — я!»
Однажды он попал в аварию, сломал ногу и руку. Я навещал его в больнице, закованного в гипс. Во время моего посещения он непрерывно, с усердием грыз мел. Мел способствует укреплению костей. И, как бы проверяя результат, то и дело постукивал — почему-то по гипсу. И мне казалось, что он ест мел для укрепления гипса. Даже без постамента он выглядел очень монументально. Я пообещал принести ему в следующий раз не только мела, но и бронзы.
Z. говорит, что неделю бился, чтобы описать простое дерево у себя под окном. Говорит, написал страниц сто, да и то недоволен, мол, и правда, наш русский язык слишком неповоротлив — не в силах поспеть за полетом его фантазии, за цепочкой его искрометных ассоциаций, которые так и хлещут, так и хлещут…
Грешен: люблю заглянуть сразу в конец книжки. Уж не комплекс ли? На днях читаю похвалу одной повести. Писателю лет сорок. Заглядываю в начало. «Мы с женой отдыхали в Переделкино. То есть она отдыхала, а я работал. Работалось хорошо. Сосны, воздух. С утра заказываю два кофейника — и за работу…» И так далее в том же духе. Все чинно, интеллигентно. Глаз не ловит ни единой блошки. Не удерживаюсь, заглядываю в конец. «Старик смотрел на нас с радушным вниманием и светлой заинтересованностью». Все. Может быть, я слишком строг или чего не понимаю?
Другой случай. Давно не бывал на литературных сходках, а тут попал. Ересь невероятная. Мухи мрут от тоски. И вдруг встает один критик и очень-очень толково обрисовывает всю нынешнюю ужасающую литературную ситуацию. Ярко, образно. Прямо мои мысли. Единственное великое произведение нашего времени, говорит, это роман его друга X. Чего, говорит, стоит гениальная финальная фраза романа, гениально живописующая всю нашу современность и отсылающая нас к самому Пушкину Я навострил уши: ну-ка, ну-ка! «Народ безмолвствует и… матерится». Все. Может быть, я опять чересчур взыскателен?
Кстати, Дмитрий Михайлович Урнов, советский критик, уехавший в Америку, любил повторять: «Критика по большей части несправедлива в частностях, но в принципе всегда верна. То есть, если читательский взгляд где-то спотыкается, то в этом месте непременно зарыта собака. Другое дело, какая…»
