Без помощи вашей - Роман Евгеньевич Суржиков
— Он мой оруженосец, — бросил Джемис. — Из дворян, потому конь. И это мой меч, не его. Клянусь, парню хватит секунды, чтобы подать оружие, а мне — чтобы кое-кому укоротить нос.
Кайр Гленн взвесил, ответить ли на подначку, но решил не связываться. Это тоже было странно.
— Проезжайте, — сказал Гленн и добавил: — Только хотя бы в замок сегодня не суйтесь. Заночуйте в городе.
— Почему вдруг?
— Там не рады гостям, особенно — после заката.
— С каких пор?
— Недели две. С тех пор, как Принцесса с мужем прибыла.
Собор Светлой Агаты по-прежнему стоял в лесах. Соборная площадь — одна из самых людных в Первой Зиме — изобиловала постоялыми дворами и трактирами. Джемис предложил:
— Не лучше ли, вправду, остаться на ночь в городе? В замок пойдем утром, милорд. Все больно нервные, могут и угостить болтом.
— Не думаю, что дотерплю до утра. Меня очень волнует поведение стражи. Город словно готовится к осаде. По-вашему, кайр, в чем причина?
Джемис пожал плечами:
— Надо быть чокнутым самоубийцей, чтобы осадить Первую Зиму, когда герцог в городе. А он здесь — флаг над замком.
— Тогда в чем дело?
— Гленн сказал: Принцесса приехала вместе с мужем. Думаю, этому горе-лорду Шейланду западники снова прижали хвост, и он прибежал сюда — прятаться.
— Но зачем усиленная боеготовность? Кто-то решил, что варвары сунутся в Ориджин? Абсурд!
— В знак уважения к графу… а скорее, к вашей сестре, милорд. Кастелян выслуживается.
— Хм… — Эрвин покачал головой. — Мне все-таки тревожно. Пойдем в замок сегодня.
— Не поесть ли перед этим? Вдруг что не так — силы пригодятся, милорд. И Стрелец, бедняга, истекает слюной.
— Не возражаю, поешьте и накормите пса. Но я вам компанию не составлю. Хочу кое-кого повидать, — Эрвин повернулся к храму. — После ужина ищите меня там.
Храм Светлой Агаты — многовековое детище Ориджинов — казался Эрвину почти столь же близким, как родной дом. В детстве он бывал здесь каждую неделю, если не чаще. Любой из сотни служителей собора — от младших служек до самого епископа — знал Эрвина в лицо. Сын герцога не ведал отказа ни в чем, по первой просьбе его впускали в любые уголки и закутки собора, отвечали на любые вопросы.
Маленького Эрвина приводило в восторг возвышенное, утонченное величие собора. Замок Первой Зимы был куда массивнее храма, но, сложенный из угловатых темных глыб, он выглядел угрюмым и вдавленным в землю. Собор Агаты, напротив, уносился ввысь. Стремились к небу колонны, причудливая форма и нежно-дымчатый цвет придавали им эфирной легкости. Тянулись вверх стрельчатые мозаичные окна, винтовые лестницы, ведущие в башни. Опорные арки выгибались к облакам, выбрасывая крышу на сумасшедшую высоту, и там, на птичьем полете, скрещивались меж собою. В потолке имелись многочисленные окна, они насыщали светом своды, и вершина собора сияла днем, маня к себе взгляды.
Эрвин знал здесь каждый закуток. Больше того, каждый угол хранил отзвук его воспоминаний. Вон там, в центре мозаичной спирали на полу, лицом к алтарю стояли они в детстве по церковным праздникам. Впереди Эрвин с сестрой, взявшись за руки, за их спинами — отец и мать, и Рихард подле отца. Рихард был наследником и почитался важной персоной, а Эрвину с Ионой отводилось место детей. Им было мучительно скучно во время богослужений, и они играли: выбирали кусочки из бесконечных проповедей епископа и склеивали в послания друг для друга. Когда Эрвин слышал подходящее слово, он сжимал ладонь сестрички. Слово за словом складывал фразу: «Пусть — вечер — будет — гроза», а она сигналила в ответ: «С — тобой — не — боюсь — гром и молния».
В южном нефе, в капелле Нисхождения, есть огромное и великолепное полотно, изображающее спуск Прародителей в Подземное Царство, а справа от иконы — малоприметная серебряная дверца. Она ведет в усыпальницу Ориджинов. Впервые Эрвину показал ее отец. Герцог вел десятилетнего сына вдоль череды склепов и скульптур, останавливаясь, чтобы сказать несколько слов о каждом знаменательном предке. Больше всего тогда Эрвину запомнились истории смертей. Ни один из тех, кого отец удостоил упоминания, не умер в своей постели. Кто погибал на поле боя, кто — в поединке, кого убивала лихорадка и гниющие раны, кто кончал жизнь во вражеских подземельях или на пыточных столах. Ни один не дрогнул до самого последнего вдоха, не взмолился о пощаде, не показал, что боится смерти. Вместе с Эрвином был Рихард, он насмешливо спрашивал брата:
— А ты бы выдержал, а?
Эрвин дрожал от ужаса. Не столько от кровавых описаний, сколько от самого места: он был уверен, что духи предков живут здесь, в этих склепах, в мраморных скульптурах… даже в сыром, прохладном, землистом воздухе! Он старался задерживать дыхание, чтобы не дать призракам заползти в легкие и поселиться в его теле. Каково это, когда в твоих внутренностях обитает призрак человека, погибшего страшной смертью?..
Но когда отец и Рихард двинулись обратно, вверх по ступеням, Эрвин задержался в подземелье и низко поклонился предкам. Наверное, так будет вежливо, решил он. Страх ушел в ту же секунду и больше не возвращался. Усыпальница полна мертвецов… но это — наши мертвецы. Дышать стало легче, при каждом вдохе тело наполнялось силами, а душа — покоем. С того дня он полюбил подземелья.
В башню с певчими трубами Эрвин поднимался помечтать. Нередко один, а как-то раз — вместе с дочкой Флемингов. Ее семья гостила в Первой Зиме. Девушка понравилась Эрвину: у нее были большие глаза и пухлые губки, и красивые ладони, и еще она знала слово «перспектива». С того этажа, где бронзовые трубы расходятся веером и смотрят жерлами прямо в небо, открывалась великолепная перспектива: можно было сосчитать овец в самой дальней отаре, на краю долины! Солнце заходило, и трубы наливались красным золотом, ветер вспушивал волосы леди Флеминг… Эрвин понял, что если бывает удачный миг для поцелуя, то он — сейчас. Но едва он взял девушку за плечи, как этажом ниже послышались шаги дьякона. Священник клацнул рычагами, открылись клапана, освобождая доступ ветру, и трубы взвыли оглушительным ревом, который накрыл собою весь город, оповещая о вечерней молитве. Леди Флеминг и лорд Ориджин опрометью бросились наутек, то
