Сирингарий - Евгения Ульяничева
— Спаситель ты мой, братец, — сказал мужик Сумароку. — От смерти выручил. Говори теперь, чего хочешь.
Так и попал Сумарок на стоящее место, при добрых хозяевах. Окреп, деньгу скопил.
Чарушей заделался.
Сумарок еще в детстве голожопом видеть умел, только что именно видел — не разбирал по малолетству. С возрастом только понял. Покумекав, решил дар на добро повернуть.
Кнутов-то порой рядом не оказывалось, коли свистунья али моруха на человека садилась. Мормагонов после выпашки — того меньше. А он, чаруша, был.
Учился потихоньку разбираться, кто есть кто по соседству. С кем здоровкаться, миром разойтись. С кем — в тычки. А еще научился, что людва, человечье паскудное мяско — тварево покруче полозовой поземки будет.
Решил добраться до братьев-вертиго, поклониться низехонько, в ученики напроситься. Только далеко те вертиго сидели. Покуда дойдешь — семь пар башмаков стопчешь.
Да.
***
В Стогно большой праздник случился. Такой, что раз в год бьет, да сразу в темечко.
Зимница.
На Зимницу, зимобор, люд со всех окрестных узлов да лугаров подтягивался, вставал по домам. Петь-плясать затемно начинали, снег от тех плясов таял, сбегал, как вешний.
Три ночки Зимницу встречали. Хороводились, вертуны палили, ели-пили, любились жарко.
Где Зимницу привечать случиться, до последнего не знали. Сама выбирала, где ей усесться — над тем местом загодя мета появлялась, стрелы горящие, столпы огневые. Великая честь, но и ответственность набольшая.
Не поклонишься как следует, не умаслишь саму — не миновать злосчастья.
Стогно давним местом было, прочным. Богатым. Крепко стояло на перепутье, вросло корнями, закостенело. К Зимнице на совесть приготовлялись. Красили улицы наново, ставили ставы, мастерили-резали личины, шили обновы, снаряжали лучшие товары и лучших девок. Мели избы, скоблили столы-лавки, жгли хлам-смитьё.
К началу первой ночи, как водится, окрутники впряглись в борону, с пением провели борозду, окружили-опоясали Стогно: никому не войти не выйти — во все дни празднования.
И надо было Сумароку влипнуть в общий котёл, как в чаруску. Сам виноват, промешкал, не убрался вовремя. Хорошо, спальное место себе загодя взял: в тепле, под крышей гостевого дома. Иначе пришлось бы втридорога в общей палатке на площади покупать.
До гульбищ Сумарок не был охоч. Сидел обычно букой, в тени, со стороны глаз пучил на игрево людское. А тут в самом зернышке оказался. Думал пройтись перед сном, просвежиться. Шагнул за порог, тут-то его в хоровод и утянули. Закружили, завертели, хмелем голову обнесли.
Сам не помнил, как оказался лицом к лицу с девкой.
Пригожей, в ярком расшитом сарафане, в короткой шубке. Всё зубами сверкала, плясала что огненная лисица по головешкам прыгает. Зло плясала. Сумарок, уж на что бирюк, и то втянулся. Словечком не перемолвились, а уже и шубка слетела, и порты Сумароковы, и постель белела, и девушка извивалась, как куничка.
Накосница жаром горела, а больше никакого убора женского при ней не было — ни браслетки крученой, ни обережья.
***
Перекатился Сумарок головой по подушке, глаз разлепил.
Солнечно.
Било сонечко прямо в окошко, пыльная мошка в том луче танцевала. Никого рядом, а засыпал — точно помнил — не один.
Сумарок облизал истончившиеся от жара губы. Пригляделся, жмуря родной глаз. Глазок спал — его черёд был в ночь сторожить.
Кувшин нашел не сразу, жадно припал к носику, выхлестал теплую воду. Фыркнул. Головной спазм отпустил, посвежело.
Сумарок растёр лицо, собираясь с мыслями. Следовало спуститься да взять себе блинов, покуда не расхватали. И обратно убраться, от гульбы подальше. Второй раз в коло-хоровод — упаси Коза.
Карагоды-от с кажным днем празднования тяжелели, матерели; из иных и не выберешься.
Выглянул в окно, черпанул рассыпчатой снежной каши, обтерся. Волосы пятерней счесал в каурый хвост, перетянул кожаным снурком. Щёки поскреб ногтями, а ножом и скоблить нечего: никак борода не росла, к Сумароковой досаде.
Внизу было людно, празднично. В окна било-играло солнце, люди дружно жевали, набирались сил для новых плясок да бесчинств. Под матицей висел довольный гул, тяжело хлопала подбитая войлоком дверь. Сумарок сел, махнул бегунку.
Заныли следки от зубов на плечах. Вспыхнуло перед глазами: хохочущая девка, глаза дикие, бешеные, весёлые... Надо же, такая горячка была ночью, а на утро — слетело, как туман. Убралась не попрощалась.
Бегунок — коротконогая пышная девица, рябая и ловкая — притащила утреннюю снедь. Всё горячее; Сумарок подтянул к себе тарелку с яишней, отломил серый ноздреватый хлеб.
Сердито вспыхнул женский голос. Сумарок повернул голову: за дверь шагнула длинная девка, вслед ей обреченно смотрела другая, постарше. Вот поникла; уронила на руки голову в затканном плате.
— Бедная, — жалеючи пропела бегунок, — то скорнякова женка, дитяточек Коза не дала им, вот она и магесниц умаливает, а толку — не берётся никто...
Повздыхала, умелась к другому столу, колыхая задом.
— Так это ты чаруша? — к Сумароку, не спросясь, подсел высокий мужик в нарядной одеже. — Ты тварницу в лугаре извёл?
Сумарок вздохнул, макнул мякиш в желток.
— Ну, — буркнул.
В висок стрельнуло — то за темнотой повязки завозился Глазок, просыпаясь.
Пусти поглядеть, не жадись.
Сумарок сдвинул повязку. Глазок, когда того хотел, смотрелся как родной. Сидел себе под веком, блестел синей искрой.
С ним давняя была история. Случилось Сумароку выручить из беды вещую птицу, а та в награду отдала человеку глаз. Будешь знать то, что я знала, так примолвила. И видеть больше, чем человеку положено.
Подарок Сумарок принял, а тот и прижился в глазнице, что в гнезде. И не раз упасал спутника, верно службу служил.
- Много за работу берешь?
- Смотря за что браться, - Сумарок поглядел в окно.
Расплавленный хруст заместо стекла. Мутная поделка, вываренка. Богатые дома такими брезговали, но простые брали. Обычно держался хруст сезон, после истаивал слизью, на чешую слоился, а то и бился. Ну да и стоил немного.
За окном голые по пояс мужики весело, с присвистом, с матерным хэканьем, тянули веревки. Громоздили огромадное став-веретено. Ввечеру, как стемнеет, пустят вокруг него огненную пряжу, затеют прясть-плясать...
