Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №07 за 1981 год
Они сошлись в безумной схватке, по Ланселот выбил сэра Увейна из седла, и тот ударился о землю столь сильно, что долго лежал без движения.
— Теперь,— сказал сэр Гавейн,— только мне остается сразиться с этим рыцарем.
И он закрылся щитом, взял в руку доброе копье и со всей силой ринулся на сэра Ланселота; и каждый рыцарь ударил другого в середину щита. Но копье Гавейна разлетелось на части, а копье Ланселота ударило с такой силой, что Грингалет, конь Гавейна, покатился по земле.
— Думаю, это должен быть сэр Ланселот Озерный,— сказал Гавейн, медленно поднимаясь и помогая другим рыцарям встать на ноги.— Давайте поспешим в Камелот, ибо там мы сможем узнать это.
На следующий день, в праздник пятидесятницы, все рыцари короля Артура собрались за Круглым Столом. Явился и сэр Ланселот в доспехах сэра Кея, но, конечно, без шлема. Тут Гавейн, Увейн, Эктор и Сеграмур узнали наверное, кто опрокинул их одним копьем, и немало среди них было смеха и шуток.
А сэр Кей рассказал королю, как сэр Ланселот спас его от трех рыцарей, которые хотели убить его.
— И он заставил трех рыцарей сдаться мне, а не ему,— сказал сэр Кей. И все трое были тут и свидетельствовали это.— Тогда сэр Ланселот взял мои доспехи,— продолжал Кей,— и оставил мне свои. Я ехал домой спокойно, ибо никто не осмеливался сразиться со мною!
Затем явились все те рыцари, которые содержались пленниками у сэра Тарквина, и рассказали, как Ланселот спас их. Сэр Гахерис сказал:
— Я видел всю битву от начала до конца, и этот Тарквин был сильнейшим рыцарем из всех, кого я когда-либо встречал.
Тут явился также сэр Мелиот рассказать, как Ланселот спас его; и король Багдемагус, за которого он сражался, и многие другие — и все рассказывали о могучих деяниях и великой отваге Ланселота.
И король Артур был счастлив, что у него такой рыцарь, а королева Гвиневера, услышав рассказы о могучих деяниях сэра Ланселота, полюбила его. И никто не осуждал теперь Артура за то, что он посвятил в рыцари неиспытанного оруженосца, ибо сэр Ланселот за этот год приключений завоевал такую славу, какой не было ни у одного рыцаря на свете, и почитался всеми людьми — и благородными и простыми, и не было никогда другого такого рыцаря в королевстве логров, как сэр Ланселот Озерный.
Роджер Ланселин Грин
Перевел с английского Л. Паршин Продолжение следует
Здесь старость никогда не наступает
Горы начались после Барды, древней столицы Азербайджана. Невысокие и пологие, они были покрыты голым лесом, сквозь сучья деревьев белел на земле снег.
Потом дорога пошла по ущелью реки Тертер — она вела в Кельбаджары, районный центр.
Пожалуй, удачно я выбрал время для поездки зима — лучший фон для рассказа о старости. Скоро начнет таять снег, побегут с гор ручьи, и поток Тертера смоет дорогу. Зимой же река на половину скована льдом, и дорога белая, и белая шапка Мровдага, и белыми будут мои старики.
Проехали висячий мост, протянутый над Тертером По шатким дощечкам его, держа за повод коня, шел мужчи на Мост был привязан к деревьям.
Как цепко держатся деревья за скалы! В этом диком ущелье почти нет земли, и корни деревьев вползают в гранитные трещины. Зеленые елки торчком вырастают прямо из отвесных стен пропасти. И так до самой вершины.
Что взять за символ — саму эту реку, такую обычную на вид, но которая станет весной могучей, или вросшие в скалы деревья? У кого старики научились так долго жить?
А вот наконец и тоннель. «Газик» въезжает в него, прощупывая стены фарами. Пропал шум реки. Сейчас мы проедем тоннель, брызнет свет — и начнется страна долгожителей.
Ущелье неожиданно раздвигается и остается позади. Перед нами — засыпанная снегом долина, которую разделяет надвое черная змея реки Тертер. Впереди долину замыкают пологие горы, отделив этот тихий мир от остального человечества. И «газик» наш еле ползет по дну белой чаши, по склонам которой рассыпаны домишки.
— Вот оно, это селение,— говорит мой спутник, сотрудник кельбаджарской газеты «Енилик» Нуру Аскеров. — Вот оно, это селение,— повторяет он,— Касым бина кенд. Перевести можно так: селение дома Касыма. По существу, живет в нем одна семья — представьте себе! — дети, внуки и правнуки Касыма. Когда-то Касым поставил здесь дом, прожил около ста тридцати лет и оставил после себя потомство — вот это селение, в котором живет около двухсот человек.
Мы выходим из машины в морозную тишину окруживших нас гор.
Горы, прозрачнейшие горы со всех сторон, и вершины их почти сливаются с небом. От снега все белое и крыши домов, и улицы между домами. Над крышами вьется дымок. И запах его доносится даже до нас, стоящих внизу у Тертера.
По камешкам переходим реку и поднимаемся в селение. На площади нас встречают мужчины в бараньих папахах, трясут приветственно руки и на какой-то вопрос Аскерова громко и разом хохочут.
— Спросил у них кто самый старый? Кино о нем снимать будем — они смеются — самый старый вчера умер? Мы, говорят, опоздали,— повернувшись ко мне, объясняет Аскеров.
— Что же смешного — человек умер? — недоумеваю я, оглядывая мужчин. Они стоят, окружив нас, в накинутых на плечи полушубках и, опираясь на палки, весело разглядывают приезжих. Лица их темные, крепкие, усатые, с черными густыми бровями, на которые свисают еще завитки бараньей шерсти от папах, а в глазах — выражение детское, мягкое, я бы сказал — шаловливое.
— А чему огорчаться? — говорят они мне. — Жил человек хорошо и умер хорошо. Вот нам и радостно.
Мужчина, одетый в форму лесника с зелеными петличками, приглашает нас в гости.
Поднимаемся в каменный, сложенный из речных голышей дом под двускатной крышей, и на стеклянной веранде садимся вокруг раскаленной «буржуйки».
Изнутри, сквозь переплеты окон веранды, кажется, что горы обступили нас вплотную, их волнистые склоны медленно, словно мамонты, ползут мимо. Ветер скатывается с них на наш маленький домик, стоящий у реки, шумит тяжело и ровно, с силой наваливаясь на веранду. Позвякивают стекла.
На веранде тепло. Печка красная от жара, как кирпич. Сидим на коврах и пьем крепкий чай из армуды — стаканчиков, по форме напоминающих грушу, колотый сахар лежит на блюдечке.
Из темноты внутренней комнаты по является хозяйка, большой живот ее подвязан широким шерстяным платком. Голова обмотана темной шалью, кончиком которой она прикрывает рот. Женщина принесла нам мед.
Я прихлебываю чай и рассматриваю хозяев. Кого же снимать? Мужчины вокруг меня молодые, старух тоже не видно.
— Так кого же снимать? — спрашиваю я Нуру Аскерова.
— Можно хозяина дома, Рустама киши. Лесник — человек веселый, играет на сазе, поет, кажется, пишет стихи. Одиннадцать детей Скоро — вы видели — будет двенадцать.
— Так он же не старый,— говорю я — Фильм должен быть о долгожителях.
— В Алмалыке живет Гюляндам гары. Я видел ее год назад — все еще ездит верхом. Ей больше ста сорока лет. Говорят, она родилась в 1837 году.
— Вот это другое дело,— воскликнул я. — Больше ста сорока! Поразительно! Она родилась в год смерти Пушкина. Нужно будет непременно к ней съездить.
Но с отъездом мы не спешили, снимали зимние горы, селение, людей и ждали праздник Весны. Уже солнышко стало припекать, на склонах съехал снег, и на черных плешинах пробилась короткая зеленая травка. Тогда и собрались все старики на танец Оленя — Марал оюну.
Весенние игры! На площади перед сельсоветом расстелили громадный бордовый ковер. Но и его не хватило, чтобы разместиться всем зрителям. Тогда из домов понатащили другие ковры, поменьше, и устлали ими всю площадь. Старики уселись, образовав в центре круг. Белобородые, в бараньих папахах. Кое-кто курит трубки с длинными мундштуками из кизила. Спокойно сидят. Ждут. Перебирают в руках четки. Позы, полные достоинства. Четки красивые, из янтаря, на конце кисточка из шелковых нитей, у иных четки сделаны из полированных персиковых косточек.
Но вот в круг вошли музыканты думбекчи — барабанщик, кеманчи и тарист. Сели. Смолк галдеж зрителей.
Ударил по струнам тарист, надтреснуто заныла кеманча, хватая грустными, жалующимися звуками за сердце, подчеркивая ритм, забил думбул — барабан и вдруг умолк. Вместо него звякнул деф — и сразу запел человек. Тем же печальным голосом, что кеман ча, ханенде — певец запел о трудной судьбе оленя, когда в горы приходит весна. Сходит со склонов снег, и белый олень так хорошо виден врагам и волку, и рыси, и человеку. Еще не взо шла трава, не распустились почки, ешь, олень, горькую кору, горькую, как судьба твоя, и бегай стремглав от врагов.
Так, приложив к щеке деф, пел ханенде.
В круг вошел, улыбаясь, девяностойлетний Мехрали киши.
