Гримёр и муза - Леонид Латынин
Растопи оловянного солдатика и попробуй отлить прежнего в старой его же, солдатика, форме. Та же форма, то же слово. А перегрел — и цвет другой, и упругость, а уж весь… Если быть точным, даже воздух внутри в пузырях. А что человек, если даже оловянная мертвая кукла…
Таможенник, обретший себя в боли, стал исполнителем, — это, можно сказать, другая биография. И другая участь. Но исполнитель, по мне, все же больше участник того, что происходит со всеми людьми, чем правящий, повелевающий или бунтующий, что несут разрушение, в силу противоположных причин, всего, что вокруг них, но они все же тоже участники жизни всех, трагические участники, но даже самые лучшие из неудачников не есть предмет жизни, а следовательно, и внимания, они навоз, или плесень, или черви, видящие себя в зеркале своего воображения темноглазыми рыцарями.
И что был должен делать, исполнять Таможенник в своем новом качестве и прежней должности? Если припомнить, осознать воспринятое там, вверху, перед падением?
Провести испытание нашего Гримера на готовность к работе, о которой Таможенник ничего не знал, но что обязан был сделать.
А где же сто двадцать страниц шифровки, если всего-то «провести испытание»?
А инструкция! Для исполнителя инструкция — это более серьезная штука, чем приказ, идея.
Ибо идея без приказа — фантазия. Приказ без инструкции — безграничная самодеятельность, глупость, бессмысленная свобода, возможность поступать, как заблагорассудится, согласно своему разумению, но всегда законно. А когда по инструкции. И Таможенник своей прошлой памятью стал расшифровывать, запоминать и усваивать каждую строку этой инструкции, которую наш Гример, спасая Таможенника, испытает на своей шкуре.
XXXVI
Таким образом, Город, что мог уже перестать существовать, проснулся рано утром: новые постели были обжиты, облиты, разбросаны, смяты, и жизнь пошла своей обычной колеей, — так машина, выскочив на повороте на обочину газонов, опять вползает в две колеи, так пассажирский поезд, что должен был врезаться в цистерны с нефтью, после щелкнувшей в последнюю минуту стрелки устремляется по соседнему пути в ту сторону, а спокойно спящие пассажиры никогда и не узнают, как близки были они к гибели, и только машинист поседеет в эту ночь.
И это еще не последняя станция.
И Муза, наутро спокойно встав, стала расталкивать Гримера, которому было уже пора на работу, но тот, заснув под утро, не хотел возвращаться в эти здешние заботы. Ему еще там хотелось договорить. Он стоял в зале перед жителями Города и говорил и не мог наговориться о том, с детства ощущаемом им чувстве верности избранному пути, которое-де жило в нем всегда, и что каждый так же в Городе может осознать счастливость любого места, которое этот любой занимает. Ибо счастливость внутри нас, и пусть сидящие перед ним не думают, что он говорит то же, что и вечерние передачи, — похоже все на свете, снаружи: ум и хитрость, благородство и расчет, насилие и желание. Но это только снаружи — и что дело не в разных городах, в которых есть или нет предел бессмертию. Дело внутри нас. И Гримеру казалось, что он владеет тайной, разгадкой этого счастья внутри нас. И стоит только проснуться, и он сможет это передать всем и наяву. И он делал усилие над собой, чтобы проснуться, чтобы свести до лозунга эту тайну, все изменить в этом Городе, обойтись без бунта, чтобы и Таможенник мог понять его и тоже стать иным — там, внутри. В это время Музе удалось все же вернуть его на этот свет, и он оставил свою разгадку на том, и мучительно пытался вспомнить ее, и морщил свой лоб, похожий на каждый лоб этого Города, и щурил глаза, такие же, как у Образца в Зале. И это казалось ему важнее своего Величья, важнее того, что Муза сегодня остается дома, ибо она, Муза, обязана теперь ничего не делать. Ее жизнь это и есть работа. Ибо она — служение Великому, и каждый взгляд, жест станут словом в восприятии окружающих. Даже важнее того, что сегодня опять будет скальпель в руках и чье-то красное, мышцами наружу лицо, вспыхнет перед глазами.
XXXV
Другие заботы у Председателя, если встал он с утра полубольной. Жена домой только под утро пришла. Теперь у нее свобода — Жена! А вот у Сопредседателя — те же сроки, да на час больше, а ничего, кроме нежности, приятной и вполне бодрой усталости, и нет. Словно берегла она это в себе все годы суровой работы, а вот дошла очередь, и все разом выплеснула, да так, что еще осталось с лихвой, да еще на жизнь хватит. Не смыкая глаз и рук, она готова и жизнь жить. Если бы не работа. Отпускала Мужа домой — плакала, всего обцеловала — есть смысл в жизни. Да и тому не больно-то хотелось уходить — совпали. Но не Мужу говорить, что такое обязанности. Смешно, еще вчера он на нее и посмотреть боялся. Сколько их она на Уход назначила, больше, чем он баб видел, а уж он… А сейчас целует, стоя на коленях, и плачет. Есть в этом какая-то разгадка.
Но Мужа такие пустяки и раньше-то не волновали, а теперь и вовсе: это ее дело — относиться к нему, как она относится вместе со всеми причинами на свете, почему так, а не иначе. Почувствовал Муж, что устал, ему тоже домой пора, потому что домой теперь для Мужа это и есть — на работу.
Глава вторая
ИСПЫТАНИЕ
I
И Город уже весь выполз на улицы и на целый день перерасползается по своим рабочим местам, чтобы вечером перерасползтись обратно. Ведь это иллюзия, что он становится другим, одетым, занятым, работающим, на самом деле
