Гримёр и муза - Леонид Латынин
А Великий не только о себе думал, шире себя жил, после того как до себя дорос, и жить дальше выше некуда стало.
Единство важнее собственной головы.
Твое дело главнее тебя самого.
Жизнь всех — это та величина, при вычитании из которой твоей мясо-молочной массы она остается постоянной, если, разумеется, ты не страдал чумой.
Понимал ли это Великий всегда? Не всегда, но с той поры, как стал жить шире себя.
— Ну?
— Занесло!..
С кем не бывает — боевой дух, все равно что родильная горячка, посильней твоего благоразумия.
А что потом?
А потом человек приходит в себя и отрекается от своих слов, просит зафиксировать отречение в протоколе, требует сам Ухода. Если это, разумеется, умный человек, дело свое выше себя несущий, если это Великий, например. Понимает ли Таможенник такие возвышенные штучки? Конечно, нет. Но раз Таможеннику этот Уход вполне подходит в качестве выхода, то, и не понимая, Таможенник соглашается: меньше мороки.
Таможенник не Великий, ему никогда не понять, что сейчас чувствует бывший Великий Гример. А тот похож в эту минуту на человека, случайно попавшего в высокий по чину дом, где, поначалу неловко сковырнув древнюю вазу и пытаясь на лету поймать ее, опрокидывает поставец с хрусталем, и вот, стоя среди всего этого рассыпанного по полу фарфорово-хрустального безмолвия, не умирает только потому, что не хочет заставлять хозяев возиться еще и с его телом, — так отец, недооценив своей силы, толкает легко ребенка, и тот падает в пролет лестницы на его глазах. Так подозреваемый тобой, не выдержав подозрения, устраивает себя в ременной петле, а ты, снимая его, уже знаешь, что он не был виноват.
Великий не вазу разбил — единство и веру Города. И что его отречение, когда слова уже не зависят от сказавшего их. И что смешные усилия сбивающего пламя с кресел и стульев, стола и дивана, когда снаружи огонь, как наводнение, закрыл с головой весь дом и вот-вот рухнет крыша.
Совесть Великого корчится, как червяк на крючке, да и сам он повторяет ее движения. Но не из-за получивших Уход, поддержавших его, страдает Великий, не о тех, кто был разодран в захвате нового места, — вера разбита на тысячу кусков, и каждый кусок отличен друг от друга, как смерть отлична от жизни… Мало того что Великий готов к отречению, к Уходу, — ему мешает жизнь, его крутит по ее жернову, и одно желание живет в нем: выбраться из жизни — так зверь мчится из горящего леса, — лучше навстречу охотнику.
Так рыба выскакивает из отравленной воды, пусть в воздухе смерть.
Таможенник утешает его, Таможенник любит его, Таможенник понимает его. Таможенник плачет над ним и гладит его по голове, как мать гладит сына, зашедшегося неутешно по поводу потери любимой игрушки. Вот здесь и неважно, как все это выглядит друг для друга и что они скажут друг другу, — не склеить, вот она суть, а склеить надо.
Великий предлагает публичную комиссию в том же зале, с его раскаяньем.
Таможенник уверен, что любое напоминание о происшедшем для Города — пагуба. Великий кивает — справедливо.
Бежит зверь из горящего леса.
Летит птица из горящего леса.
Охотник — вон он, ружье на руку, и в обожженную шерсть, и паленые перья — хрясь из двух стволов…
А Таможенник добр, до двери Ухода проводил. Сам. Великий обнял его. Сочувствуя Таможеннику, как никто понимая, что тому расхлебывать придется. Ах, если бы полегче толкнуть, а лучше бы и совсем не толкать — и лес бы не горел, и Уход бы по-другому принял.
Великий бы принял Уход так, как принимает сон осенний лес, медленно, лениво и безразлично роняя свои листья, как умирает птица на лету, не сложив крыльев, как умирает вода, покрываясь чинно льдом, спрятав жизнь внутрь, как умирает зерно, становясь хлебом… как умирает глава рода человеческого, дождавшись своего часа, оставляя после себя веками, монотонно, со скрипом, размеренно крутящееся колесо жизни, в котором не все совершенно, как не бывает совершенно не воображаемое, а рукотворное колесо, но которое надежно везет человека по накатанной дороге.
Он умирал бы, как умирает лед по весне, он умирал бы в мудрости и покое Великого Гримера, дождавшись в Городе почти единственным естественного Ухода.
Таможенник смотрел на Великого, который уже встал на ступень лестницы. Лестница вздрогнула, поплыла вниз, разошлись двери, мелькнул голубой купол, и опять сошлись двери, и только ступени лестницы спешили, проникая сквозь камень, и текли вниз.
Еще одна забота с плеч долой, можно и самим собой побыть. Уже позади то, из-за чего Таможенник сыр-бор зажигал, нету Великого. Кажись, и делу конец, порадоваться бы!
Порадуйся, найдя пропавший ботинок, когда ногу уже отпилили. Счастлив, Таможенник?
Счастлив, как стрелявший в зайца, зайца-то, правда, нет, да ружье в руках вдрызг разнесло. Только и результатов для себя что глаз вон да рука в кусты. Тут уж не о зайце, не о победе думать, самому бы выжить.
XXIX
Таможенник пришел, бедняга, домой, сел за стол, утопил в свои белые теплые тонкие ладони лицо, просидел так неподвижно час, а может, и более, и за это время немало мыслей, словно кони по лугу, пролетело в его голове. И решений, сколько всадников на этих конях, сгинуло и пропало в памяти. Пожалуй, в таком количестве единственный раз за долгие годы своей тяжелой и кажущейся лишней для некоторых людей службы, а на самом деле не только нужной (Таможенник усмехнулся, вспомнил наивные глаза Великого), а и спасительной и сохраненной для всех, и он один знал почему — ибо границы человеческого духа и плоти, коим не поставить предела, не только вызовут спор внутри человека, не только разрушат его, что еще можно пережить и, по крайней мере, принять, но и разрушат Город. Таможенник всегда спокойно принимал попытку человека вырваться из-под его влияния, сделать то, что было запрещено человеку законом и справедливостью, и даже, случалось, не сразу отправлял его на Комиссию, случалось, не всегда соглашался с приговором Комиссии — пример тому наш Гример. Но если речь шла о Городе! Таможенник напрочь забывал и что такое великодушие, и что такое гуманность. Великодушие для него не имело множественного числа, оно могло быть применимо только к одному человеку. В этом смысле (черт бы побрал
