Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош
Театр был не слишком крупный, билетёров трудилось трое, а надзирал за ними старший капельдинер. В крупных залах могло работать до десяти таких служащих. На такую работу предпочитали отбирать внешне привлекательных молодых мужчин: для женщин такая служба считалась слишком непочётной и низкой. На рабочем месте нужно было носить казённую красно-зелёную ливрею, пользоваться украшающими средствами для лица, быть чистым и опрятным, приятно пахнуть и — улыбаться, улыбаться, улыбаться! Естественно, при приёме предпочтение отдавалось кандидатам с красивыми зубами.
Тьедриг был красив, ливрея сидела на нём превосходно, отчётность он вёл аккуратно и чётко, но проклятая неуклюжесть то и дело приводила к выговорам. Улыбался он усердно, но замешкаться, потеряться в сумрачном зале, неловко поклониться, задеть или толкнуть кого-нибудь нечаянно, наступить на ногу — это случалось с ним на каждом шагу. И без того смехотворное жалованье могло сокращаться из-за этого вдвое.
Для увеличения дохода ему пришло в голову в свободное от основной службы время веселить прохожих на улице. Для своих сольных представлений он нарочно приобрёл нелепую, плохо сидящую на нём одежду и дурацкую шляпу, а чтобы кто-нибудь из знакомых или бывших коллег не узнал его, раскрашивал себе лицо белой, чёрной и красной красками. Неловкость он сделал основной чертой своих выступлений, даже преувеличивал её: мог споткнуться и упасть на ровном месте, на глазах у всех грохнуться в лужу, врезаться в столб или стену, «испугаться» повозки, с криком броситься от неё прочь и налететь на уличный цветочный вазон... Приходилось проявлять изобретательность, придумывая новые способы быть нелепым. Зрителям особенно понравился его номер с неудачным жонглированием: предметы всё время падали и раскатывались в разные стороны, а он бегал и собирал их с досадливыми возгласами, снова пытался жонглировать, но опять всё ронял... Зеваки от смеха держались за бока. Проявляя творческий подход, он привлекал к своим представлениям птиц: кормил с руки зерном городских птах, но оказывался обгаженным ими. Ох и хохотали над ним зрители, когда он стоял весь в пятнах помёта, а потом принимался гневно топать ногами и разгонять неблагодарных и бесцеремонных крылатых созданий. Однако заработок был нестабильным: если прохожим нравились его забавные ужимки, ему бросали монеты, если они хмурились или не обращали внимания, он не получал ничего. А если ему случалось нарваться на сердитого и раздражительного прохожего, то вместо монеты он мог заработать тумак, толчок или оплеуху. Он был совершенно беззащитен, сдачи дать не имел права, иначе его могли бы арестовать за драку в общественном месте и запретить зарабатывать подобным образом. Тьедриг лишь закрывал и берёг лицо: появиться на основной службе с синяком или выбитым зубом он не мог.
Эту свою работу он предпочитал скрывать от родных. Костюм для представлений он хранил в подсобке театра, там же чистил его, а лицо умывал в укромном закоулке, вдали от чужих глаз.
Однажды, когда на нём вздумал выместить своё дурное настроение какой-то задиристый прохожий, неподалёку остановился личный экипаж его жены: она со всем семейством ехала в театр, но по дороге решила остановиться и купить в подарок Гильдгрифу новые духи. Супруга вошла в магазин, а Эдлинд осталась сидеть в повозке. Увидев отвратительную сцену избиения уличного комедианта, она подбежала и лягнула прохожего-драчуна ногой:
— Дяденька, как тебе не стыдно? Зачем ты бьёшь этого милого смешного господина? Что он плохого тебе сделал?
Прохожий злобно зашипел, но ответить не посмел, увидев богато одетую девочку, появившуюся из стоящего рядом роскошного экипажа. Сам-то он был из рабочего сословия. Наверняка у девочки была весьма важная маменька, которая поднимет шум, если её дочурку обидят, и тогда скандала не избежать.
— Убирайся прочь! — кричала Эдлинд, наступая на прохожего и размахивая кулачками. — Не смей его бить! Ты негодяй!
Начали собираться зеваки, и драчливый господин поспешил от греха подальше убраться, скрежеща зубами от неудовлетворённости: не удалось ему всласть почесать кулаки и отвести душу. Тьедриг сидел на тротуаре, закрыв лицо руками, но не потому что хотел скрыть слёзы: он боялся, что дочь его узнает.
Дочкина ладошка погладила его по плечу.
— Всё хорошо, не плачь, — сказал её голосок. — Этот скверный злой дядька тебя больше не тронет! Посмотри на меня! Покажи своё лицо!
Ручки вцепились в его запястья. Сопротивление причинило бы ей боль, и он сдался. Его лицо было до неузнаваемости раскрашено, но глаза остались прежними, и Эдлинд их узнала.
— Батюшка?! Это ты?
Он не мог удержать катившихся по его гриму слёз. Дочка несколько мгновений смотрела на него с дрожащими губами, а потом крепко обняла за шею.
— Эдлинд! — окликнул её властный голос матушки. — Это ещё что такое?! А ну, немедленно отпусти этого господина! Он грязный!
— Это батюшка! — вскричала со слезами девочка.
— Что за глупости! — сказала госпожа Игногенд. — Это просто какой-то уличный комедиант, ты обозналась, дитя моё!
Она за руку оттащила девочку прочь, а та рвалась и кричала:
— Батюшка! Батюшка!
Родительница сгребла её в охапку и усадила в повозку, не удостоив Тьедрига даже взглядом. Вряд ли она узнала его, потому что и не подумала внимательно присмотреться. Повозка умчалась, а Тьедриг побрёл в свой укромный уголок переодеваться и умываться. О продолжении работы сегодня уже не могло быть и речи.
— Сударь! — окликнул его кто-то.
Он обернулся. Какой-то мальчик протягивал ему на ладони несколько монет.
— Это твоё, ты забыл!
Тьедриг тихо поблагодарил доброго мальчика, забрал свой заработок и поплёлся к своему убежищу — под мостом, на заросшем травой берегу реки. Вода вернула ему обычное лицо, но боли смыть не могла.
После этого случая он около недели не давал уличных представлений. В каждой повозке ему мерещилась дочь. Потом потихоньку собрался с силами и принялся за работу опять.
Дома Тьедриг предпочитал даже не есть, чтобы никто не считал у него во рту кусков. Он питался в скромной забегаловке — когда один раз в день, когда два. Мясную пищу он не всегда мог себе
