Наследники Скорби - Алёна Артёмовна Харитонова
— Зря, видать, я жальник ваш подняла, — покачала головой Бьерга. — Только скотину впусте сгубила. Проку нет от тебя.
Послушница вздрогнула, словно от удара. В широко раскрытых глазах отразился ужас, когда несчастная поняла, что сказала колдунья.
— Жальник подняла? — помертвевшими губами прошептала Майрико.
— Круг обережный разорвала, — наузница говорила спокойно, будто не видела за собой вины.
— Зачем? — едва слышно выдохнула почепинка, чувствуя, как заходится от ужаса сердце.
Сразу всплыли в памяти причитания матери и завалившаяся на бок Звездочка с выгрызенным брюхом и разорванным выменем. Вспомнился стук в дверь и скрипучий голос дядьки Гдана, помершего еще по зиме. Вспомнилось, как плакал меньшой братишка, зарываясь матери в коленки, и как звал дядька из-за двери со свистящим причмокиванием: "Тошно, Ильмеря, тошно мне. Впусти погреться…"
Мороз пробежал по коже, поднимая дыбом волоски. А колдунья, стоящая напротив, сказала равнодушно:
— Думала, Дар в тебе горит. Думала, людей спасать будешь. Отец твой поперек воли Цитадели пошел. Этакое никому не прощается. Осененные выше правды стоят. Выше Благиих, которые не помешали Ходящим пугать вас, дураков, и скотину вашу жрать. Думала, прок от тебя будет.
— Что ж за люди вы тут… — глухо сказала Майрико.
— Нет тут людей. Тут обережники. И чтобы ты завтра могла сотням жизни спасать, я в ту ночь, не глядя, покоем вашим пожертвовала. А в том, что это случилось, вина отца твоего, дурость его да упрямство, — колдунья гвоздила словами, а девушка вздрагивала на своем ларе, словно под оплеухами.
— Ты же голод в веси учинила…
Бьерга поджала губы.
— Ничего, по сусекам поскребут, насобирают серебра на новых коров. А ты мне леностью и упрямством досаду лучше не чини, не то вернусь в Почепки, и уж тогда вурдалаки одной скотиной не успокоятся. А ежели, краса ненаглядная, вздумаешь руки на себя наложить, так помни: мертвая тоже сгодишься. Отдам Койре. Будет на тебе подлеткам своим показывать, как человек изнутри устроен. А потом учить раны зашивать. Когда ж зашивать нечего станет, отнесут к колдунам. Покуда на куски не развалишься, будут поднимать и упокаивать. Почепки же твои я навсегда черты обережной лишу. Вот тебе моя правда.
С этими словами крефф вышла из кладовой.
Чего тогда стоило Майрико пережить ночь, ведомо было только ей. Одно дело уйти от правды, спрятаться среди мертвых, а совсем другое — принять и научиться с ней жить. Но с того дня девушка из Почепков вошла в разум и ни разу более Койра не жаловался на нее Бьерге. К пятому же году обучения стало ясно — сильнее Майрико целителя нет.
***
На ночлег путницы остановились недалеко от дороги в березовой рощице, выросшей на месте старой гари. Бьерга распрягла и стреножила лошадей, ее спутница занялась костром и приготовлением нехитрой трапезы.
Глядя на то, как колдунья обносит место ночевки обережным кругом, лекарка вспоминала их совместное странствие почти двадцать лет назад. Только тогда путь их лежал в Цитадель, а не от нее. Майрико смутно помнила ту дорогу, в груди тогда все дрожало от ужаса и непоправимости случившегося, а спина полыхала болью.
Но вот теперь почепинская девушка — крефф. Как время летит… И как все изменилось. Она изменилась. Где та дуреха, которая чувствовала себя голой, лишившись покрывала, прячущего лицо? Видать, осталась на дворе Цитадели, посреди которого грязный тощий мальчишка сорвал с нее покров. А, может, умерла той ночью, когда раненной птицей металась по кладовой в Башне целителей, изнемогая от тоски, вины, стыда и боли? Или, когда отмахнули ей под самый затылок толстые косы?
Кто бы знал, как тяжко давалась ей не то, что наука, жизнь сама. Каждый день просыпалась с одной лишь мыслью — скорей бы эта мука закончилась. Все ей в Крепости было чужое, поганое, неродное. Как ножами острыми перекраивала послушница себя под новую правду. Училась подчиняться чужим мужикам, ходить в штанах, от которых чесались и зудели ноги, есть пищу, что приготовили без молитвы. Привыкала нутро не выплевывать, когда плоть живую или мертвую рассекала.
Койра любил повторять, глядя на ее закушенные едва не до крови губы:
— Человек, девка, эта такая тварь, которая ко всему привыкает. И ты привыкнешь.
Прав крефф оказался. Привыкла. Мучительно. Долго. Но переломила себя. По новой выковала. Вот только в глубине души все одно — осталась той девкой из глухой лесной веси, для которой слово старшего в роду — закон…
Тяжелее всего приходилось, когда подходили к ней парни, пленяясь диковинной красой. Если бы не Клесх, связываться с которым дураков не было, проходу б не давали. Но будущий ратоборец как-то умудрился из тощего мальчонки превратиться в рослого парня, которому было все равно с кем драться — хоть с выучеником старшим, хоть с самим креффом, хоть до крови, хоть до смерти.
Клесх…
Целительница подкинула веток в костер, посмотрела на Бьергу, которая, в молчании поев похлебки, давно и спокойно спала на своем войлоке. Убедившись, что колдунья дышит ровно и тихо, Майрико принялась бесшумно копошиться в седельной суме. Расстелила у своего ложа чистую тканку и разложила на ней крошечные берестяные туески и глиняные горшочки. Вот достала отрез холстины, открыла одну из посудин, намочила тканину и начала осторожно вытирать лицо, шею, грудь. Затем настала очередь коробчонок.
Пальцы привычно зачерпывали пахучие снадобья, втирали в белоснежное тело. Над полянкой поплыл сладкий запах трав. И вдруг лекарка отшвырнула от себя глиняный горшочек, подтянула к груди колени и бессильно уткнулась в них лицом. Зачем, зачем она все это делает? Разве тот, для кого она старается, заметит? Да и когда они теперь свидятся? И свидятся ли?
Седмицу назад Клесх уехал. Как в привычке у него было: ушел ранним утром, неслышной тенью. Только в этот раз целительница не спала, видела сквозь ресницы как он неспешно и беззвучно одевается, затягивает на груди перевязь.
Как она любила его в этот миг! Каким родным и каким чужим он ей казался. Единственный ее мужчина. Тот, кого она считала мужем. И которому была нужна не
