Наследники Скорби - Алёна Артёмовна Харитонова
Люди тряслись по домам, слыша рык и глухое топанье мертвых ног, плакали и молились, но Благии не слышали причитаний. Испуганно ржали лошади, мычали коровы, визжали псы. Вурдалаки скреблись под окнами, стучались в двери, шептали, рычали, звали живых глухими скрежещущими голосами, перебирая каждого поименно. Спасли почепских лишь заговоренные ладанки, не дали нечисти выманить людей зовом.
Лишь когда звезды стали бледнеть, Ходящие подались прочь, перерыкиваясь, огрызаясь друг на друга…
С восходом солнца оглохшие от ужаса сельчане вышли на разоренные дворы, где на залитой кровью земле валялись разодранные обглоданные туши скота. Плакали хозяйки, скорбно и зло молчали мужчины, испуганно жались к взрослым дети. И не узнать было в бесформенной падали вчерашних кормилиц — Пеструшек и Нарядок. Как теперь жить?
Ни одной коровы не осталось, ни одной лошади! Кур и тех не сыскать! А ворота стоят распахнутыми и, ежели не затворить черту, завтра снова подымутся вурдалаки, снова придут бродить под окнами, пугать людей, громыхать на подворьях, в бессильной голодной злобе грызть пороги домов, бить мертвыми руками в двери…
Одиней растерянно озирался, не зная, как теперь совладать с бедой. Бабы тихонько завыли. Мужики, парни, старики ходили бледные, как навьи, все надеялись сыскать кто лошадь, кто пса, кто хоть козу заблудшую. И каждый понимал: они, хотя сегодня и живы, но все равно, что мертвые. Чем семьи кормить? Все сгибло. А туши надо закопать, пока не начали смердеть. Есть опоганенное, тронутое Ходящими мясо никто не станет. И страшно билась в головах единая мысль: "Голод…"
Как от него спастись? Уйти к единоверцам — в соседние деревни? Бросить дома? Но кто ж приютит столько лишних ртов? Ну день, другой, ну седмицу, вторую, а рано или поздно придется уходить. Да и кто захочет из своего дома хозяином уйти, а в чужой войти приживалой? А куда еще податься? Черта обережная нарушена. Креффу Одиней отказал и теперь сторожевика звать — дело зряшное. Не пойдут обережники спасать тех, кто презрел правду и волю Цитадели.
Пока еще люди не сгибли — спасали ладанки на шеях, да и то, вон, у Гремяча в семье двое молодших чуть из кожи не выпрыгнули, к дверям рвались. Оберегов у детей не было, насилу мать с отцом и старшими в дому удержали — в погребе заперли. Да и вечные они что ли — обереги-то. К весне и их сила растратится. Что тогда?
К горестно замершему старосте подковылял дед Амдор. Виновато отводя глаза, он прошамкал:
— Отдай свою девку колдунье, Одиней. Глядишь, оттает, не станет сердца держать, черту подновит.
— Побойся Благиев, Амдор, — сжал кулаки мужчина. — Срам такой!
— А упырем по лесам шататься — не срам? — зло ударил клюкой об землю старик. — Я помереть в своей избе хочу, чтоб колдун науз мне на шею вздел, отшептал и душу с миром отпустил. И сыновья мои с внуками не должны в закуп идти от дурости твоей. Коли Благии Майрико Даром осенили, так на то ихняя воля. Ее исполнить надобно. Отдай дуру свою. У тебя еще, вон, две таких же.
— Да ты ведь первый мне глаза этим колоть будешь! — задохнулся Одиней. — Станешь соотчичей отговаривать девок моих замуж брать, сыновей в рода принимать!
— А ты Майрико из рода извергни, — хитрый старик не желал уступать. — Будет она и тебе, и нам чужая. А чужую что ж не отпустить? Ступай за обережницей, в ноги падай, но чтоб к вечеру деревня кругом обнесена была, иначе тебя и твою семью первыми за тын вышвырнем. Глядишь, Ходящие вами нажрутся и нас не тронут.
Одиней нашел Бьергу в полуверсте от деревни у Горюч-ключа, как и говорила. Крефф жарила на углях обмазанную глиной рыбу и курила трубку.
— Никак пришел? — усмехнулась колдунья.
— Возьми девку мою, — глухо сказал Одиней. — Только черту обережную верни. Не по совести это.
— Дочерью откупиться решил? — удивилась наузница. — Отчего ж не по совести? Вы со мной, как с собакой, и я с вами так же. Или ты думал, воздаяния не будет?
— Не по совести, — упрямо повторил староста. — Нами черта обережная оплачена была. А ты ее беззаконно разорвала, весь оставила на вымирание.
Крефф хмыкнула:
— Так уж и на умирание? Обереги на вас надежные. Я видела. А ты еще вот что помни: могла бы не только скотину на убой отдать, но и вас всех.
Староста вздрогнул и бросил на собеседницу испуганный взгляд:
— Да за что ж…
— За то, что поперек воли Цитадели идете. За то, что с нас берете кровью, жизнью, а сами за то готовы лишь деньгами платить. Не все в нашем мире за серебро и золото покупается, Одиней. Не все. Иной раз и самое дорогое отдавать приходится, чтобы другие жили. А ты об этом позабыл. Я лишь напомнила.
Тут-то и всплыли в памяти почепского старосты давешние слова колдуньи.
— Не губи, — опустился на колени мужчина. — Забирай девку. Вовек препоны чинить не стану. За труд твой заплатим щедро.
— А мне не надо щедро, — равнодушно сказала колдунья. — Мне надо столько, сколько положено.
Староста испуганно заерзал, а Бьерга продолжила:
— Гляди-ка, Одиней, нынче ты не думаешь, что мое — бабье — дело детей рожать, щи варить да мужа почитать. Небось, рад меня между собой и смертью поставить, а? Никак поменялась правда твоя?
— Правда моя никогда не изменится, — упрямо ответил староста.
— Так и креффы людей в закуп не берут, — Бьерга выбила трубку о камень. — Поди, соотчичи навострили тебя ко мне на поклон идти и девкой своей задобрить? От рода, наверное, дозволили ее отринуть?
Мужчина опустил глаза и кивнул.
Наузница разозлилась:
— Майрико я забираю. Круг замкну, но на тебя налагаю виру. Коли дочь твоя выучится — не получишь послабления. То наказанье мое. И будущей весной, чтоб всех девок без разговоров креффам показали. Хоть одну утаите — обережники к вам
