Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №01 за 1967 год
…И он «бежал в джунгли в глубь острова». Объехав все западное и южное побережья, художник остановился в Таутира, в северо-восточной части Малого Таити. Местные жители построили Гогену бамбуковую хижину с одной-единственной комнатой без перегородок, с земляным полом, где толстая подстилка из сухой травы заменяла мебель.
За долгие годы это были первые радостные дни художника. Он работал. Он писал то, что хотел писать. Он прикоснулся к тому миру, о котором мечтал.
Первое время он не замечал другой стороны этого мира. Но скоро, очень скоро действительность напомнила о себе.
Даже здесь, в таитянской деревне, где люди были жизнерадостны, радушны и на первый взгляд беспечны, нельзя было жить так, как хотел этого Гоген, — заниматься только живописью. Надо было зарабатывать свой хлеб. Островитяне ловили в лагуне крупную рыбу, но Гоген этого не умел. Трудное искусство рыболовства дается не сразу. Охотиться? Но дичь обитала в зарослях папоротника высоко в горах, и только закаленный человек мог переносить холод, дожди и другие лишения охоты. Собирать дикие бананы? Но дикие бананы растут тоже в горах, туда нужно идти много часов по узким тропинкам, вьющимся между пропастями вдоль острых гребней, да и каждая гроздь весит около десяти килограммов. Для непривычного европейца, как правило, достаточно одной вылазки, чтобы на всю жизнь отбить вкус к горным бананам, даже если он на обратном пути не поломал руки-ноги и не свалился в расщелину.
И, живя в цветущем плодородном краю, Гоген был вынужден ездить в город покупать консервы, хлеб, рис, бобы, макароны. А денег с каждым днем становилось все меньше. От голода и лишений у него обострилась давнишняя болезнь, его совсем одолели мрачные мысли. Все попытки взять себя в руки и сосредоточиться не помогали — и сюда докатывались отзвуки ненавистной Гогену колониальной «цивилизации».
...И он направился в сторону Фа’аоне. Эта область считалась глухой и уединенной, и он рассчитывал, что здесь лучше сохранились исконные нравы и быт, не исковерканные более чем столетней деятельностью рьяных торгашей, тупых чиновников и сладкоречивых ханжей в сутанах. В первый же день путешествия незнакомый человек с подлинно таитянским радушием пригласил Гогена к себе в хижину — подкрепиться и отдохнуть. Несколько человек сидели или полулежали на сухой траве, устилавшей земляной пол. Одна женщина пошла за плодами хлебного дерева, бананами и раками, а другая спросила, что привело сюда гостя. Гоген коротко ответил, что направляется в Хитиаа — так называлась область, лежащая за Фааоне. Ну, а зачем он туда едет? И тут вдруг у Гогена вырвалось:
— Чтобы найти себе женщину. Последовало внезапное предложение:
— Возьми мою дочь, если хочешь.
Согласно таитянскому обычаю родители сами решали, с кем сочетаться браком их детям, и те, как правило, беспрекословно подчинялись.
Мать вышла и через четверть часа возвратилась с молоденькой девушкой.
Гоген был очарован ею и тут же посватался.
«...Я поздоровался. Улыбаясь, она села рядом со мной.
— Ты меня не боишься? — спросил я.
— Нет.
— Хочешь всегда жить в моей хижине?
— Да.
И все...
Последовала неделя, во время которой я был юн, как никогда. Я был влюблен и говорил ей об этом, и она улыбалась мне.
По утрам, когда всходило солнце, мое жилье наполнялось ярким светом. Лицо Теха’аманы сняло, словно золотое, озаряя все вокруг. Таитянское ноа-ноа (благоухание) пропитало меня насквозь. Я не замечал, как текут часы и дни. Я больше не различал добра и зла. Все было прекрасно, все было замечательно».
Теха’амана даровала художнику жизнерадостность и вдохновение. Она помогала ему лучше узнать быт и нравы его таитянских соседей. Из-под его кисти выходили блестящие картины, и по многим из них видно, как он переносил свою любовь с Теха’аманы на весь таитянский народ. Гордо и в то же время осторожно он писал: «Я вполне доволен своими последними работами. Чувствую, что я начинаю постигать полинезийский характер, и могу заверить, что никто до меня не делал ничего похожего, и во Франции ничего подобного не знают...»
Счастье наконец-то вошло в дом Гогена. И ощущением этого счастья — капризного, переменчивого, призрачного — наполнены записи, которые сделал Гоген в те дни.
«...Однажды мужчины спустили на воду двойную лодку с длинным удилищем на носу, которое можно быстро поднять двумя веревками, привязанными на корме. Это приспособление позволяет сразу вытащить рыбу, как только клюнет. Через проход в рифе мы вышли далеко в море. Нас проводила взглядом черепаха.
Кормчий велел одному из людей забросить крючок. Время шло — никакого клева. Назначили другого человека. На этот раз клюнула отличная рыба, удилище изогнулось. Четыре сильные руки подтянули веревку, которой крепилось удилище, и тунец стал приближаться к поверхности. В этот миг на добычу набросилась акула. Несколько быстрых движений челюстями — и нам от тунца осталась одна голова. Лов начинался неудачно.
Пришла моя очередь сделать попытку, и вскоре мы вытащили крупного тунца. Нескольких сильных ударов палкой по голове было достаточно, чтобы блестящее, отливающее радугой туловище забилось в предсмертных судорогах. Снова забросили — опять успех. Никакого сомнения: этому французу сопутствует удача. Они закричали, что я молодец. Я с гордостью слушал похвалу и не возражал им.
Лов длился до вечера, и солнце уже окрасило небо в багровый цвет, когда у нас кончился запас наживки. Мы приготовились возвращаться. Десять отличных тунцов сделали нашу лодку довольно тяжелой. Пока остальные собирали снасть, я спросил одного юношу, почему все так смеялись и перешептывались, когда из моря тянули двух моих тунцов. Он не хотел отвечать, я настаивал. Тогда он сказал мне, что когда крючок зацепляет рыбу за нижнюю челюсть, это значит, что ловцу, пока он ходил в море, изменила его вахина. Я недоверчиво улыбнулся.
Мы вернулись. В тропиках ночь наступает быстро. Двадцать две сильные руки дружно окунали в воду весла, подчиняясь ритму, который задавали крики. Ночесветки мерцали в кильватере, будто снег; у меня было такое чувство, словно мы участвовали в буйной гонке, и единственные зрители — загадочные обитатели глубин и косяки любопытной рыбы, которая шла за нами, время от времени выскакивая из воды.
Через два часа мы подошли к проходу в рифе, где особенно сильный прибой. Здесь опасно из-за подводного порога, и надо идти прямо на прибой. Туземцы искусно водят лодку, и все же я не без страха следил за маневром. Все обошлось хорошо. Берег впереди освещался движущимися огнями, там горели огромные факелы из сухих пальмовых листьев. В свете этого пламени, которое озаряло и берег и море, ждали наши семьи. Кто сидел неподвижно, кто — главным образом дети — бегал, прыгал и неутомимо визжал. Мощный заключительный бросок — и лодка с ходу выскочила на пляж.
Добычу разложили на песке. Кормчий разделил ее поровну по числу участников лова, не делая различий между мужчинами, женщинами и детьми, между теми, кто выходил в море, и теми, кто ловил рыбешек для наживки. Получилось тридцать семь частей.
Моя вахина взяла топор, наколола дров и разожгла костер. Моя рыба изжарилась. После тысячи вопросов о том, как прошёл лов, настала пора идти домой и ложиться спать. Я горел нетерпением задать один вопрос. Стоит ли? Наконец сказал:
— Ты хорошо себя вела?
— Да.
— Ты лжешь. Рыба выдала тебя.
На ее лице появилось выражение, какого я еще никогда не видел. Словно она молилась... Наконец она покорно подошла ко мне и со слезами на глазах сказала:
— Побей меня, побей сильно.
Но ее покорное лицо и чудесное тело напомнили мне безупречную статую, и я почувствовал, что меня поразит вечное проклятие, если я подниму руку на такой шедевр творения. Она была для меня прелестным золотым цветком, исполненным благоухающего таитянского ноа-ноа, я боготворил ее, как художник и как мужчина...
— Побей, — сказала она. — Не то ты долго будешь сердиться на меня, и гнев сделает тебя больным.
Вместо этого я ее обнял».
Спустя несколько месяцев Гоген получает сообщение — в Копенгагене организуется выставка современного искусства, где ему отводится целый зал. И Гоген стал собираться в Европу.
3 августа 1893 года художник прибыл в Марсель с четырьмя франками в кармане. Гоген был бодро настроен и уверенно смотрел в будущее.
Но где бы ни выставлял Гоген свои произведения — везде равнодушные, презрительные, недоумевающие лица. «Все грандиозные планы Гогена провалились», — писал один из друзей художника. И вскоре в газетах:
«...Гоген с грустью вспоминает счастливые дни в заморском краю, когда он с благородным жаром вдохновенного поэта работал над этими полотнами, вдалеке от нашего выродившегося общества с его кликами и интригами. Возможно, он опять уедет туда. Если так, это мы его изгнали. Он уже говорит:
