Выбор - Галина Дмитриевна Гончарова
Анфиса плечами пожала так, что едва сарафан на груди не порвался, длинную золотую косу наперед перебросила. А коса шикарная, считай, до колен достает, и сама Анфиса до того хороша — ровно яблочко наливное. И глаза большие, карие, и коса длинная, и фигура — что посмотреть, что потрогать приятственно…
— А потом, батюшка?
— А потом, Анфисушка, надобно тебе царевича в себя влюбить будет.
— Как скажешь, батюшка.
— Да не как скажу, дурища… — махнул боярин рукой. И не говорить бы о таком дочери-то, да выбора нет, не скажешь, так потом хуже получится. О некоторых вещах бабы знать должны, то их, бабьи склоки будут.
Так-то мужчине и неприлично о таком говорить, да уж больно многое на карте стоит.
С Раенским давно они планировали этот брак, и Фиску боярин стерег пуще ока, как объединились бы два рода, Раенских, да Утятьевых, им бы даже Мышкины супротивниками не были. Смогли б они и на царя влиять.
Ан… не так пошло кое-что, не ко времени влюбился Федор, ему б сначала жениться, а потом влюбляться, сколь захочется, да теперь поздно уж ругаться.
Фиска молчала.
Дура-то она дурой, а все же по-своему, по-бабьи и сообразит чего?
— Что не так, батюшка? Али я чем плоха?
— Не ты плохА, другая хороша оказалась. Царевич, вроде как, влюбился до изумления. Есть такие на Ладоге, Заболоцкие, не слыхивала?
Анфиса лобик наморщила.
— Вроде как было что… три дочери у них, старшая, кажись, замужем за Дуняшиным братом… нет, не помню точно, не встречалась…
— Оно и понятно, мы супротив Заболоцких, что лебедь против воробья. А все ж увидел царевич где-то Устинью Заболоцкую, да и решил, что влюблен.
— Даже так, батюшка?
— Ты-то гораздо красивее. Видел я ту Устинью мимоходом… тьфу, так себе.
Платон Раенский показал, все в той же церкви, с хоров. Посмотрели бояре, да и плечами пожали: было б на кого смотреть… мелочь невзрачная. Его-то Анфиса куда как… краше, со всех сторон, и детей рОдит здоровеньких! У них-то в поколении меньше пяти — восьми детей не бывает, поди! А та немочь бледная еще бы и затяжелеть смогла?
— Ну когда так, батюшка, то и беды особой не будет. Неуж не понравлюсь я царевичу?
— Все в твоих руках Фиса. Сама понимаешь, тут ваши, бабьи, дела.
— Понимаю, батюшка.
— А раз понимаешь — то иди. Сшей там себе чего, али вышей… знаешь поди, чем заняться.
Фиса знала.
Сейчас пойдет, с подругами погуляет, про Устинью Заболоцкую сплетни послушает, потом подумает еще…
Власть она не меньше отца любила, да и замуж хотелось ей не абы за кого, а за достойного красоты ее да ума. За царя б, да женат он! Ну… тогда хоть за царевича!
И кто-то на дороге ее встал?
Какая-то Заболоцкая?
В клочья ее Анфиса порвет за счастье свое, и клочья кровавые по закоулочкам размечет.
Не видела она царевича ни разу? И он ее?
А это уж вовсе мелочи неинтересные!
Устинья, говорите? Заболоцкая?
Говорите, говорите. А я послушаю.
* * *
— Что это было? Объяснить сможешь?
— Смогу, — Устинья морщилась, снегом руку терла — рука так выглядела, что Борис ее словам готов был сразу поверить, доказательств не требуя. Пальцы белые, ровно обмороженные, на ладони красный след остался, под ногтями кровь запеклась. И больно ей, вот, морщится, а терпит.
А кровь со снега сама собрала, на платок, завернула кое-как, в карман сунула, не заботясь, что одежду попортит.
— Потом уничтожу. Аркан это был, государь. Неладное что-то в палатах твоих творится.
— Борей зови, как и звала, чего уж теперь-то, — махнул рукой Борис. — Какой аркан? Откуда?
— Аркан — колдовство черное, для управления человеком созданное, — Устя и не думала таить. — По нему жизненная сила идет, от человека к колдуну, через него и управлять человеком можно, правда, не каждый раз, а только если очень надобно. Не просто так я о том знаю, на брате моем такой же был.
— Так… Илья. Заболоцкий.
— Недавно то случилось, го… Боря. Мало кто знает, но в прабабках у нас волхва была. Настоящая. Еще при государе Соколе.
— Ага.
— Я не волхва, и сестры мои, и брат, и отец… а кровь все одно осталась, вот и просыпается иногда. Видим что-то неладное, чуем больше обычных людей. Брат давненько жаловался, то голова у него болит, то сердце тянет, а ведь молод он… уговорила я его в Рощу Живы-матушки съездить. Там и определила волхва, что аркан на нем, и сняла его. Илюшка даже до рощи доехать не мог, плохо ему было, корежило всего, корчило, ровно в припадке.
— А ты…
— Я смотрела. А сегодня… когда на тебя посмотрела, то и поняла, что тоже… только другой он у тебя был, не как у Илюшки. У него Добряна легко все сделала, как и не трудилась вовсе, а у тебя я его рвала, как проволоку раскаленную. Больно… а может, я неумелая такая, она-то волхва старая, опытная, а я и не волхва даже, сила есть, ума не надо.
— Вот оно что. А кровь так и должна из руки течь?
— Это на крови делается. Капли хватит… и наложить — кровь надобна, и снять — тоже. Мне по-другому нельзя, не умею я, не обучена.
— То есть… меня что — привораживали? Или что?
— Не знаю, — Устя действительно не знала, как приворот выглядит. Про аркан знала, это и ответила. — Силу тянули, жизнь самое тянули, может, и слушаться в чем-то заставляли — не знаю я про то, не волхва я. Кровь просыпается — то другое, кровь знаний да умений не добавляет.
И с этим Борису спорить сложно было.
— Роща, говоришь? Волхва?
— Д-да… не делай ей зла! Пожалуйста!
Устя с таким ужасом смотрела, что Борис даже хмыкнул, по голове ее погладил, как маленькую.
— Да ты что, Устёна, какое зло? Мне бы съездить, да поговорить с волхвой, вдруг что еще осталось, или последствия какие?
Борис и не засомневался в словах ее: чуял — правду говорит. До последнего слова правду, только страшненькую, ту, в которую верить не хочется.
А только как начнешь одним медом питаться, тут и конец тебе.
И с делами так. Не всегда хорошо получается, но ежели
