Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №05 за 1988 год
Я не был склонен обольщаться радужными перспективами. Но в позиции этого сравнительно молодого музейного хранителя чувствовалось органичное понимание вековой общечеловеческой традиции: выбирать для духовного общения самые красивые места и объявлять их священными. Вот и запорожцы не жили на Хортице постоянно, а сходились под тысячелетний дуб на общесечевую раду или собирались в «Музычной балке» послушать кобзаря.
Как всякий подлинник, Хортица смыкает прошлое и настоящее, и это ощущение контакта во времени потрясает. В поднепровском ветре чудится дыхание вольной воли. Но я не могу довериться своей фантазии. Слишком уж красочны и праздничны наши расхожие представления о жизни запорожцев. Хочется точности и достоверности. И я ухожу с пронизанного солнцем крутояра, чтобы с головой погрузиться в экспозиции, библиотеки и хранилища музея.
Когда листаешь ветхие фолианты, вникаешь в старинные карты и схемы сражений, разглядываешь гравюры и факсимильно воспроизведенные подписи гетманов и воевод, невольно думаешь: «Какое это, в сущности, благо, что «бумага все терпит»!» Противоречивые пристрастия хронистов возвели бы в десятую степень противоречивость натуры человека XVII века, если бы оценки летописцев не опровергали друг друга. Но именно взаимоисключая друг друга, суждения эти, словно бестеневая хирургическая лампа, бестрепетно высвечивают закоулки исторической панорамы. Красочные детали казацкой воли от этого не тускнеют. Но цена им устанавливается подлинная, не выше и не ниже того, что значили они для самих этих людей. А знакомясь с историей, нужно не умиляться и не содрогаться, а знать.
Знать, к примеру, что в запорожское товарищество принимался не каждый из тех, кто приходил в Сечь и мог правильно перекреститься и выпить залпом кварту горилки. Главным экзаменатором был Днепр, его знаменитые пороги. Г. Боплан, французский инженер, служивший у коронного гетмана Речи Посполитой С. Конецпольского, так описал географическую и психологическую суть границы, разделявшей казаков и «селян»: «Они (пороги) в виде больших скал и утесов простираются поперек реки... и толь близко одни от других, что образуют род плотины, преграждающей течение Днепра, который ниспадает с высоты от 10 до 15 футов... Чтобы быть принятым в число запорожских казаков, надобно переплыть в челноке через сии водные стремины».
Может, и весел был запорожец на какой-нибудь Сорочинской ярмарке, где красной его свиткой пугали обывателей, как малых детей. Но многие дисциплинарные обычаи Сечи были к нему беспощадны. Так, во время похода казаки вовсе не пили вина. Это было непреложное правило. При Сагайдачном за нарушение его казнили, так же как и за мародерство в мирных селениях. И в поход казак отправлялся не в жупане красного сукна, а в сермяжной свитке да брал в запас холщовую рубаху на случай ранения. А весь провиант составляли сухари, сушеная рыба-тарань да пресная вода. Дома же, в Сечи, пищей казаку была соломаха (ржаное квашеное тесто), тетеря (похлебка из ржаной муки), щерба (рыбная похлебка), и, любимое кушанье, тюря (стертый в порошок сухарь, разведенный квасом и приправленный конопляным маслом и солью). А зимней квартирой служил ему курень (шалаш, сплетенный из хвороста и покрытый сверху лошадиными шкурами). Крепостной хлебопашец и ел вкуснее, и спал теплее. Но человека в Сечи держала не корысть, а воля.
Атаманов запорожцы выбирали из своей среды. Сами. И только на год. Но могли в любой момент сбросить. И в любой момент снова призвать. У атамана не было права отказа. Тот же Сагайдачный не раз лишался булавы — Сечь не терпела и тени самовластия. В таком случае, как гласит предание, уплывал он на челноке на излюбленный свой днепровский порог и жил там, пока казаки не позовут его снова возглавить поход. Порог этот потом так и назывался «Седло Сагайдака». Сечь выбирала командиров для исполнения общего дела, а не для потрафления слабостям казацким. «Хоч вин добрый, хоч и злюка, абы не подлюка»,— пели бандуристы. Это была не анархия, а воля.
И только вольная воля могла дать человеку таких верных товарищей. С Украины, из Болгарии, Молдавии, Валахии, из России, из Польши и от самих татар, из Крымского ханства, стекались в вольные курени люди, чтобы, как сказано у Н. В. Гоголя, «породниться по уму, а не по крови». Запорожская Сечь, если говорить на языке современной социологии, объединяла обездоленный люд не на национальной, а на классовой основе. И потому бесшабашное казацкое войско с неизбежностью превращалось в силу идейную, духовно противостоящую крепостническим порядкам, насаждавшимся на Украине. И потому историки официозного толка клеймили запорожцев как изменников и разбойников. «Могли ли пришлецы, составлявшие их братство, люди разных с ними языков и исповеданий, упоенные распутством и безначалием и скрывавшие под притворной набожностью гнусное отвращение к православию — иметь такую любовь к стране, в которой процветало благочестие с отдаленных времен?» — вопрошал Д. Н. Бантыш-Каменский в своей «Истории Малой России», верноподданнически посвященной императору Николаю I. Но что бы ни говорили историки — факты, описываемые ими, свидетельствуют: на Украине в начале XVII столетия Запорожская Сечь была единственной опорой человеческого достоинства и последним гарантом национального возрождения.
Следы своих пращуров запорожцы ищут всюду, даже на дне Днепра. Местный журналист Валерий Зуев и его друзья совершили 314 глубоководных погружений у Казацкой переправы и Музычной балки. «Мы недаром провели под водой 220 часов,— вспоминает теперь Валерий.— Нашли древнегреческие амфоры и оружие из бронзового века. Осмотрели остовы многопалубных кораблей. Подняли на поверхность ствол дуба, сваленного человеком еще в IV тысячелетии до нашей эры. Но от запорожцев — ничего! Пуль свинцовых, правда, по дну валялось много. Да здесь кто только не стрелял. Но что жалеть! Работалось нам замечательно».
Результаты подводной археологии по-своему символичны. Казацкое наследство — не материальное, но психологическое понятие. Воспринято оно или пропало, могли показать только живые нравы и обычаи нынешних обитателей Запорожья. И потому я стал целые дни проводить возле «Казацкого дуба», обедая виноградом да яблоками, что продавали неподалеку окрестные старушки на потребу туристам.
Как явление природы дуб просто великолепен. Из огромной толщи центрального ствола, как букет из широкого вазона, ветвятся пятнадцать полутораобхватных нормальных дубов, которые, в свою очередь, раздваиваются и растраиваются во все стороны. И крона этого дубового леса, составляющего одно-единственное дерево, смыкается в живой зеленый купол размахом почти в полсотню метров. Собственно, к запорожцам дуб имеет только то отношение, что стоит здесь, у речки Верхняя Хортица, лет, может быть, семьсот. И казаки, надо полагать, проходили мимо него, возвращаясь из походов. Но народному воображению этого, по-видимому, достаточно. На круговой обзорной дорожке густое роение людей. Живое общение. Повышенное внимание к детям. Перед чьими-то внуками старик с вислыми плечами борца расставляет полусогнутые руки: «От-таки штаны носили. Широкыи...» У колодезного сруба папаша в мохеровом пуловере и кроссовках объясняет детям: «Возле каждого дуба казаки копали криницу, чтобы лишняя вода стекала, чтоб корни не гнили. Подывитесь, лужайка как шелковая!» На обочине кучками сидят мужчины из ближайших домов. Сидят на корточках, подолгу курят, поглядывая по сторонам и почти не разговаривая. Мимо них джигитуют на велосипедах мальчишки. Время от времени возникают молодые матери, чтобы обругать «дитё» за лихачество. Подростки подлетают на мопедах и мотоциклах, лихо спешиваются, чтобы сгрудиться у криницы во всей таинственности своего переходного возраста. Свадебные поезда включают клаксоны, когда молодожены об руку идут по обзорной дорожке, словно вокруг зеленого аналоя.
Обыденные проявления жизни обретают красоту и смысл, осеняемые ветвями вековечного древа, как будто проступают фамильные родинки на лице Запорожья. Но, как говорится, русский глазам не верит — надо потрогать. Подхожу к шумливой группке молодежи:
— Ребята, объясните приезжему, как по-украински будет житель города Запорожье?
— Та запорижець же! — отзывается первой задиристая хохотушка.
— А жительница?
Растерянное молчание в ответ. Нет такого слова в местном лексиконе, как когда-то не было женщин в Запорожской Сечи.
Очевидно, что казацкий дуб стал частью повседневного городского быта. Человек, в принципе, не утратил своей древней способности обращать явления природы в феномены духовной культуры. Так думал я, отдыхая на стоявшей поодаль скамье, когда рядом со мной присел гнутый жизнью, но бодрый еще мужчина. Помолчали. Опыт научил меня: если человека достаточно долго ни о чем не спрашивать, он заговорит сам и о самом насущном. Так и вышло.
