Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2016

Стул

Больно спине,Когда человек,Чья радость – это еда,Садится плотно,Вольготно –НавсегдаМне вес отдает, а самОт телес избавлен,Летит себе в небеса.

Я им раздавлен.

В потолке открылся сезам,Беседа стремится заГраницу мира идей.Цари они, боги:Зачем же им ногиВнизу, в темноте?Ведь лица людей –Небесные клапаны.

А он внезапноОглянувшись, тайкомЛицо утирает платком.

Как тучность тяжкаКак жизнь проскака,Как ноет нога,Как скрипит иНавсегда к сиденью прибита.

Букет

Нет, не выброшу ради того тюльпана:Свеж и белеет атласный локон –Воротник голландского капитанаНа темной куртке. Задник без окон.Лепесток руки, вполоборотаголова,Рот сжат, в нем мерцает вишня…

…Нет, пусть выбросит: только не я, а кто-то –Как обо мне еще скажет Всевышний.

Царь

вот комод; верхний ящик застрял навекии открытка с прошлого дня рожденьяперед тем, как кинуть в моря и рекивсем как царь раздатьпо прикосновенью

Лампа

Грех: подмигиванья, ужимки,Святость: нимб на столе.Смерть: повисла пружинкаВ мутном стекле.

Виталий Леоненко

На память

Я родился в Сибири, вырос и почти всю жизнь живу в Южном Подмосковье, на Оке. По образованию историк. Занимаюсь переводами, в том числе поэтическими (они изданы под псевдонимами). Свои стихи стал писать, если не говорить о детских и отроческих опытах, после 45 лет.

В моём подходе к поэтической работе, в самом понимании того, что есть поэзия, сказалась, несомненно, четверть века, отданная служению в церкви. Под этим углом я смотрю, например, на поэзию Петрарки, прочитывая его как человека молитвы и литургии. Литургическое измерение в сознании Петрарки и создало сверхчеловеческий, заполняющий собою всё мироздание, образ его Лауры; у последователей, не имевших его опыта, «петраркизмы» обесценились до простых гипербол и штампов. Первое из напечатанных моих стихотворений так и называется – «Литургия Слова». (Пользуюсь случаем поблагодарить Сергея Стратановского и Ольгу Логош, по чьей инициативе оно было опубликовано в «Зинзивере» в 2010 году.) В отношении к тому, что в поэзии я люблю, и к тому, что делаю сам, наиболее важным критерием для меня всегда остаётся глубина опытного постижения, переживания реальности. Ведь молитва и литургия, если рассматривать их как акты внутренней жизни верующего, суть странствие, исследование неоткрытых глубин – в себе самом, а затем и во всём сущем. Поэзия в этом отношении близка к молитве и к литургии, но у поэтического странствия есть свои, отдельные аспекты. Если молитва (во всяком случае, в христианском понимании) стремится к некой высшей цельности, отсекая всё фрагментарное, поэзия, по большей части, обращена именно к фрагментарному, наполняя маленькие и эфемерные вещи бытием до размеров вселенной и вечности. Как говорила Симона Вейль, в каждом подлинном шедевре присутствует вся полнота времени и пространства. В поэзии я ищу, прежде всего иного, этой полноты, достигаемой любыми речевыми средствами, любой техникой, на любом тематическом материале, при одном условии – внутренней честности. Названный критерий для меня сближает, роднит столь несхожие вещи, как, например, стихи Мандельштама 1920-1930-х годов, стихи дорогого мне Сергея Стратановского (именно они дали импульс моим первым «взрослым» опытам) и многие образцы народной песни.

Хотя сегодняшний день человеческой цивилизации не уверяет в том, что её развитие в XXI веке будет мирным и поступательным, поэзия непременно сохранится и будет нужна. Подчеркну, что в поэзии, по самой её природе, заключено противоядие от тоталитарного мышления, вновь затопляющего планету. Осознавая эту перспективу и связанный с нею моральный долг, я и пишу то, что пишу.

Три часа на берегу

Запад – пенка топлёного молока.Запад – кисельные берега.Глину небесного потолкаберёзовая белит кисть.

Вязнет в сугробах медленный ход.Рвётся по шву натянутый лёд.Трясогузки ныряющий лёт.Трясогузки звенящий свист.

Морщится гладь зелёной воды.Розова плоть далёкой воды.У полыньи затерялись следыпозавчерашних троп.

Через плетни перекличка псов.Головы вётел – мысли без слов.В голых ветвях – забытьё без снов,В переплетеньях строк.

Стынешь, но глаз не отводишь, покапростынь льняную расстелит Окаи, засветив свечу в облаках,распустит косы огня.

Трогаешь лоно её берегов,и обжигает пальцы любовь.Краснеешь лицом. И льётся ливмяпламя в колодцах шагов.Апрель 2013

Вечерние проводы Оки

В мглу растеклось белое,синее почернело,красное в сизой золе остыло вдали.

Тихо,медленноплывёт твоё охладевшее телона крепких плечаху земли.

Дали и городасловно свечинеся к изголовью,голыми ветлами тянутся берега.

Встала с востока звездаи побелелым лицомонемелой любовьюк твоим приклонилась ногам –

и тихойслезоюстекла.

Вокругни ветра, ни всплеска, ни всхлипа;льдов кружева по краям; веток застылая тишь.

В неизреченную красотунеразличимого лика,вглядываясь, изумлённый, стоишь.

Холм. Преддверие весны

…Сказать, что они отлежались в своей

Холодной стокгольмской постели.

Возмите, врата, князи ваша,

и возмитеся врата вечная…

холм – бурых трав перепутанных ком;по талому склону, по горкам кротовымсливаются тропы к реке – молоком,стучат молотком ледовым.

в овраги бегут, в снеговые ручьи,в залёгшие вглубь перелоги,где плещут невидимые ключиот торной весенней дороги –

дороги, что с ложа застылого снапрозрачными смотрит глазамив зенит, в стремительные небеса,на облак летящее знамя,

на крылья, развёрстанные в закат,на звонкий полет свиристелей…– возьмутся врата, и невестой Окавосстанет с ледовой постели;

и мы поплывём высоко, далеко,где в ярком тепле горизонтовпрольётся небесных коров молокои золото в солнечных сотах.

«В глазницах кривых ветвей…»

В. Б.

В глазницах кривых ветвей,в ресницах, в густой листвесветило моргает оком;свечою дрожит река,вечерние облаказастыли в беге высоком.

То притча твоих лет –промчавшейся лодки след:пройдя от края до края,в распахнутых берегахрасплавленных крыл размахв тени ракит замирает.

И тает… И вновь рекаизвечные ткёт холсты,и в струях стоят тени,как страны и как века,где с солнцем плывёшь тыв бессмертном твоём цветенье.

Берега в ноябре

К этой земле между явью и сномстылым течением нас отнесло:древней ветлы перекрученный стволв почву впивается словно сверло.Здесь коренятся высокие реки,здесь прорастают великие воды;вдоль по волокнам, где годы, где векикоробьями выгибает кора,в руслах незримые веют ветра,и, словно гусли, гудят времена,и влекут племена кораблейвверх по протокам ветвей.По берегам, по причалам ракитострой листвой паруса шелестят,тёмною бронзой звенят – и звенитткань, где основу серебряных струйстаей утиной нижет уток,и, как челнок, улетает листок,в волны ныряя на полном ветру.Влажные капли в глубинах глазниц –как ноздреватые камни легки! –по-над телами полых цевницструны натягивают колки.Грубую песню осень поётелям вечерним, ольховым утром –О, эти плавания вдвоёмпо нашим переплетённым мирам…

На память

пусть никто никогда и не спросито том, что не делятна линии, ноты и слоги –

о таинстве света,о прозренье –и всё же, тогда

вспомни полес обрывками снега,оврагу пустынной дороги,

и в глубокой неважности веток –изумрудноекруглое небо

в нераздельномсвечении льда.

Лиса

Не колеблется ветром, не движится временем миг.В нём, натянут как лук,изогнут в тугое окружье,замыкается мой необъемлемый мирпод округлое дальнее пенье кукушье.

Возвращение, как на ладони, дарёных пространств –словно милостинка из рукава,из овала лесного,из опушек над переливами трав,где кукушкино эхо… И я принимаю, и снова

пред собою кому-то протягиваю на ветру.И лиса, из ложбины плеснувши внезапное пламя,с полнолуньем сливает закат –и как замкнутый кругописует вселенную перед глазами.

Под липами