Никто, кроме тебя - Алиса Селезнёва
Ровно через три часа Ч*** встретил меня пустым перроном и пронизывающим ветром. Когда я вышла из поезда, над городом уже повисли плотные сумерки, но небо так же, как и у нас, было сплошь усыпано тучами. Звёзды, будто испугавшись новой порции дождя, заранее попрятались, а вот луна, наплевав на все капризы природы, без устали пробивалась сквозь тяжёлые облака, хотя и походила при этом на то самоё бледное пятно из стихотворения Пушкина. Вздохнув, я перешагнула рельсы и несмелой походкой поплелась к зелёной пятиэтажке на улице Разина.
Бабушка, раскрыв объятия, встретила меня на площадке между квартирами, и там же мой нос уловил потрясающие запахи запечённых в духовке курицы, картошки и так любимого мною разборника. Не прошло и пяти минут, как я уже сидела в тёплой кухне и, попивая чай с малиной, вовсю разглядывала бабушку. Нет, за те полтора месяца, что мы не виделись, она ничуть не изменилась. Ни пополнела, ни постарела, ни прибавила морщин или седых волос. Она была точно такой же, как и в конце сентября.
Вообще я бы никогда не назвала свою бабушку старой. Ей только в прошлом году исполнилось шестьдесят три. Роста мы с ней одинакового, сто шестьдесят четыре сантиметра, комплекцией тоже почти не отличаемся. Средние: не худые и не толстые. Правда, у меня глаза серые – папины, а у неё, как у мамы – синие-синие, точно васильки в поле.
Мама среди нас троих, пожалуй, самая красивая. Красивая даже сейчас, в тридцать девять, и абсолютно не выглядящая на свой возраст. У неё тонкие, будто высеченные из мрамора черты лица, ровная белая кожа, аккуратный чуть вздёрнутый нос и чётко очерченные бледно-розовые губы. Мама худая, настолько худая, что от меня и половины не будет. Сколько я себя помню, она всегда была такой. Ела мало, курила много и постоянно изводила себя физическими упражнениями.
Много лет назад, ещё в школе, мама хотела быть не то певицей, не то актрисой. И вроде как у неё даже получилось поступить в институт культуры, но там она встретила моего отца и забеременела. Видимо, эта беременность и отклонила её жизнь от положенного курса и привела туда, где она находилась теперь. Ни певицей, ни актрисой мама так и не стала. Работала то там, то сям и, в конце концов, остановилась на обычной профессии парикмахера. Теперь она ежемесячно красит свои волосы в белый, а бабушкины − в каштановый, хотя я и не совсем понимаю зачем. У мамы и без того от природы очень красивый светло-русый оттенок, да и седина вроде как пока не вышла…
– Ну как дела, Света-конфета? – Бабушка отрезала мне новый кусок разборника и положила на блюдце к недоеденному старому.
Я пожала плечами.
– Как обычно. Ничего нового. Учёба, задания, контрольные, Николай Андреевич.
– С хозяином квартиры нормально уживаетесь?
Я кивнула и сделала большой глоток из кружки. Чай был насыщенного янтарного оттенка и приятно согревал после холодной улицы.
Мама вышла из комнаты только минут через пятнадцать, привычно тонкая, словно веретено, и бледная точно смерть. За последние полтора месяца мы не говорили ни разу: ни по телефону, ни с помощью сообщений, и я опять схватилась за кружку лишь бы не смотреть ей в глаза и, желая оттянуть момент начала разговора как можно дальше.
– Как учёба? – спросила она, наливая себе чай, и я заметила, насколько огрубел её голос за те шесть недель, что мы не виделись.
– Хорошо.
– У тебя всегда хорошо, – отрезала она, – а потом без стипендии оказываешься.
В груди начал закипать гнев, и я схватилась за кусок разборника, как за спасательный круг.
– У нас было-то всего две сессии, и первую я сдала на «хорошо» и «отлично», а во вторую с одним-единственным билетом не повезло.
– Учить надо лучше, тогда с везением проблем не будет.
Поставив чашку на стол, мама села напротив меня. Я отвернулась, разглядывая дождевые тучи за окном. В кухне звенела тишина, и бабушка прикладывала максимум усилий, чтобы наша с мамой словесная перепалка не превратилась в очередной громкий скандал.
– Ой, Света-конфета, погляди, какой я себе берет связала, а тебе новый шарф под пуховик.
И, принеся из прихожей аккуратный свёрток, бабушка развернула передо мной новую вязку. Шарф был белым, а берет − сиреневым, что тут же навело меня на мысли о знакомой Николая Андреевича.
– Парень твой как? – Подняв голову, мама в упор посмотрела мне в глаза.
Я цокнула.
– У меня парня нет, тот, что залез в общежитие, моим не был.
Мама усмехнулась и, вытащив из кармана домашних брюк телефон, принялась гипнотизировать его взглядом. Но последней модели «Samsung Galaxy» было как будто наплевать на то, что творилось в маминой голове. Она лежала на столе без всякого намёка на движение и не собиралась светиться ни от входящих вызовов, ни от сообщений.
– Все мужики − козлы, – с чувством произнесла мама. – Все без исключения.
Вспомнив про Николая Андреевича, я хотела возмутиться, но, решив, что напорюсь на новую грубость, промолчала.
– Даша… – Бабушка посмотрела на маму долгим пронзительным взглядом.
– А что? Я правду говорю. Это в её учебниках не написано. Пусть знает. Все мужики – козлы! И папаша её в особенности. Бросил меня одну беременную. Если бы не он, у меня бы, может, и жизнь по-другому сложилась. А она вся в него. И кожей, и рожей. Глаза, уши, волосы. Из моего только ямочки на щеках. Если бы рожала в больнице, подумала бы, что подменили.
Прикрыв глаза, я медленно сосчитала до десяти. Эту историю мне уже рассказывали. Правда, давно. Часть событий успела стереться из памяти, впрочем, важным всё равно было только одно. Роды у мамы начались на улице, и производила меня на свет она вроде как дома, потому что «скорая» в ту ночь ехала очень долго. Я родилась слабенькой, с пуповиной вокруг шеи, и меня долго откачивали. В детстве много и часто болела, и мама постоянно списывала моё шаткое здоровье на последствия тех самых родов.
– Да она виновата в этом что ли? – Бабушка пихнула маму под столом ногой,
