Лариса Михайлова - Сверхновая американская фантастика, 1995 № 01
— О, Господи! — выдохнул я, отпрянув.
И Мэри тут же завизжала:
— Убей же ее ради бога!
Я вынул пистолет из кобуры и направил его в потолок. Кожа на моем лице напряглась, будто растянутая горячей сталью.
— С ней все в порядке, — сказал я.
Один из фермеров, здоровый седой мужчина в потертой вельветовой куртке, сказал:
— Я тебе сочувствую, парень, но сейчас не время рисковать.
Я снова посмотрел на Трейси. Мне как-то сразу вспомнились ее живость и ее упрямство, и тот взгляд, которым она смотрела, когда хотела меня, и я понял, что мне плевать на всех.
— Вы знаете, мистер, — сказал я ему. — Вы ведь тоже можете сейчас внезапно умереть. Мне совершенно ничего не стоит это обеспечить.
Другой фермер стал медленно подкрадываться ко мне сзади. Я резко обернулся и направил пистолет ему в лицо.
— Ну, давай, — сказал я. — Еще один шажок.
Моя растерянность перешла в ярость и я уже орал на них:
— Ну, вы, все! Давайте! Идите сюда и увидите, что вас здесь ждет! Ну же! Давайте! Чего вы стоите!
Они сгрудились в кучу, как испуганные лошади, почувствовавшие дым лесного пожара. Седой фермер сказал:
— Успокойся, парень.
Я засмеялся ему в лицо и ткнул в дальний конец вагона:
— Быстро все перешли туда. И попробуйте только пальцем шевельнуть.
Я проводил их взглядом и сел на скамейку через проход от Трейси.
Ее глаза стали ярко желтыми, временами их закрывала прозрачная перепонка. От углов губ гусиными лапками разошлись складки. Все черты обострились, морщины резко углубились. Лицо казалось маской, готовой рассыпаться на кусочки.
— Трейси! — позвал я. — Трейси! Ты меня слышишь?
Она издала клокочущий горловой звук. Все тело ее колыхалось, веревки ослабевали. Ногти стали темно-синими. Как смерть. Это ее цвет — темно-синий. У меня перед глазами возникло видение. Это было, как вспышка: ее обнаженное тело в лунном свете среди скомканных простыней, молочная белизна ее грудей и мягкая округлость живота, чистого, как весенний луг, спускающегося к темному треугольнику лобка. Я был совершенно опустошен, мысли, которые бродили у меня в голове, были как горький дым только что залитого костра. Я кожей чувствовал безмерную пустоту, через которую шел поезд, попрежнему преодолевая подъем, и мне безумно хотелось запрокинуть голову и завыть.
— Трейси. — Я было протянул руку, чтобы коснуться ее, но не смог заставить себя это сделать. Ее кожа, должно быть, была влажной, а на ощупь ее припухшее тело, наверно, было похоже на тело яблочного червя. Веревки все больше ослабевали, и я смотрел на это с ужасом. Я понимал, что лучше застрелить ее сейчас, чем ждать, пока она набросится на пассажиров.
Но я не мог заставить себя это сделать. Краем глаза я заметил какое-то движение: двое фермеров крались вдоль прохода. Я их мигом отправил к остальным, пустив пулю первому из них под ноги.
Следующая пойдет дюйма на три повыше, — сказал я.
Пожилая женщина вышла чуть вперед, простирая ко мне руки в мольбе:
— Не дай ей напасть на нас, — сказала она. — Пожалуйста… останови ее!
— Она правильно говорит! — завизжала Мэри.
Все пуговицы у ней на блузке поотлетали, дряблые груди вывалились наружу и колыхались, как два болезненно жирных животных.
— Ее нельзя оставлять в живых.
Фермеры выразили свое согласие дружным мычанием и двинулись на меня.
С их рыхлой кожей, желтеющей в электрическом свете, открытыми ртами и выпученными глазами они казались какими-то мерзко изменившимися. А может быть, так оно и было, может, они действительно изменились, ведь меняются по-разному.
— А ну, назад! — заорал я.
В этот момент распахнулась задняя дверь, в вагон ворвался ледяной ветер, и вошли беженцы. Их было всего трое. Мужчины — или что-то вроде мужчин — одетые в грубо сшитые шкуры. Вдруг стало очень холодно. Беженцы загораживали дверной проем, все остальные стояли лицом к ним, а позади — темнота и внезапно усилившийся стук колес. Но я чувствовал не только холод, но и какое-то странное покалывание в позвоночнике. По коже пошли мурашки, и я вспомнил, что Мэри говорила о той силе, которая чувствуется в беженцах. Один из них был горбун с тяжелой нижней челюстью. Мохнатые брови, большие мешки под глазами и крупные желтые обезьяньи зубы. Второй прятался за горбуном, а третий был здоровяк с серой кожей и странным, каким-то недоделанным лицом — провал рта и ровные круглые черные глаза, как отверстия, аккуратно прорезанные в грязной простыне. Его огромный череп был шишковат и лыс. Что-то в его облике мне казалось неуловимо знакомым. Попытайся я определить точнее, — слова «сила», «стойкость» и «интеллект» тут подошли бы лучше прочих, именно эти качества угадывались в нем.
Он мне что-то сказал на нечеловеческом языке с хрустом и клацаньем, будто лошадь жевала яблоки. Думаю, что это был вопрос.
Не понимаю, почему я не последовал совету Коула и не начал стрелять сразу же. Наверное, я надеялся на здоровяка, наверное, в глубине души я чувствовал, что он имеет право на жизнь и не мне быть его судьей и палачом. Я подумал, что его вопрос подразумевал желание вести переговоры, означал, что он чего-то хочет от нас. Но я же не знал способа ему ответить.
— Быстро уберитесь отсюда, — сказал я. — И все будет в порядке.
Он опять что-то сказал. Кажется, о том же самом, но более выразительно. В его взгляде была просьба, — по крайней мере, мне так казалось. Когда я посмотрел ему в глаза, я почувствовал, — что-то меня с ним связывает, и то, что скрыто в их глубине, может вовсе и не быть враждебным.
Ближайший к нему дернулся, и он поднял руку, а затем снова произнес те же слова.
Я поднял пистолет и решительно сказал:
— Предупреждаю последний раз! Быстро вышли отсюда!
Здоровяк развел руками, показывая свою полную беспомощность, и, клянусь, мне показалось, что он улыбнулся. Хотя, может быть, он просто хотел меня испугать, показав зубы. Он сказал что-то горбуну и тот как-то странно, по-крабьему двинулся в мою сторону. После чего трое фермеров набросились на здоровяка, и у меня больше не осталось выбора.
Я стрелял без страха и жалости, лишь пистолет слегка вздрагивал в руке. Горбун растянулся на полу посреди прохода, пришлось всадить в него последние четыре пули. Пока я шарил по патронташу, пытаясь перезарядить пистолет, здоровяк свалил на пол Мэри, отшвырнув к стене одного из фермеров и расквасив другому физиономию кулаком размером с пушечное ядро. Он склонился над Мэри, которая громко стонала и пыталась приподняться. Наконец, я перезарядил пистолет и начал стрелять. Три пули оставили вмятины в его голове, но отскочили от кости. Я выстрелил ему в спину. Пуля вошла в тело, но это не произвело эффекта.
— Горло! Целься ему в горло! — крикнул кто-то, когда здоровяк повернулся ко мне; ручейки крови струились по его лицу и окрашивали в розовый цвет обнажившиеся в гримасе зубы.
Я сделал так, как мне велели, и здоровяк осел на колени, схватившись за горло, темная кровь фонтаном забила между пальцами. Он все пытался говорить, не сводя с меня еще живых глаз, но захлебнулся кровью, рухнул вперед, подогнув сведенную судорогой ногу и затих. Пороховой дым повис в воздухе, колеса громко и безжалостно выстукивали ритм. Голова болела, болело сердце. Борясь с тошнотой, я стал искать глазами третьего беженца. Мэри села, изумленно уставясь на тела в лужах крови. Остальные фермеры сгрудились сзади. Третьего беженца не было видно.
Затем послышался голос, тот же, который советовал целиться в горло.
— Не стреляй, — сказал он. — Я не причиню никому вреда.
— Встань, — сказал я, целясь в сиденье где-то почти в конце вагона, откуда, как мне показалось, доносился голос.
— Клянусь, я никому не причиню вреда. Разве я не помог вам? Разве это не доказывает, что я на вашей стороне?
Пожилая женщина в капоре, забрызганном кровью, подняла руку и указала назад, за сиденье, в которое я целился.
— Он здесь! — сказала она дрожащим голосом. — Здесь… здесь он!
— Господи! Как Вы не понимаете? — скороговоркой произнес человек. — Я с вами. Те, другие, они… сумасшедшие; этот ад теперь их дом. Им нужно было забраться в вагон, чтобы расправиться с вами. Но я, я почти не изменился. Я не собирался делать ничего плохого; с остальными пошел, чтобы попасть в поезд, я хотел их перехитрить. Пожалуйста! Я просто хочу жить!
Пока он болтал, вид мертвых тел, запах пороха, крови в дымном желтом воздухе постепенно проникали в мое сознание. Поразительно, с какой легкостью я обращался с оружием и убивал. А это совсем не в моем характере. Мне подумалось, что если сейчас посмотреть в зеркало, на меня оттуда глянут черные глаза Коула со зрачками в форме пентаграммы. Мне захотелось снова вернуться в свою старую трусливую шкуру.
