Лики старых фотографий, или Ангельская любовь - Юлия Ник
— Жан…
— Да не перебивай ты меня. Не видишь? Я в азарт вошла… так вот. Приручать меня — не советую. Прилипчива и влюбчива. Видимо на почве неискоренимых комплексов. Зависимости? До фига всяких. Борюсь. Курить почти бросила, врут всё. Ничерта не худеется. Выпить иногда могу до потери ориентиров, но всё помню, при этом всем леплю всё в глаза. Говно называю говном, а офигительного мужика сразу стараюсь прибрать к рукам, и говорю ему, что он — офигительный. В основном пугаются. Хотя были и смелые офигяшки. Были. Ты смелый?
— Понятия не имею.
— Но ты не говно. Ты жук лапчатый. Стараешься проплыть между Сциллой и Харибдой и при этом целеньким остаться? Не получится, сразу предупреждаю.
— Не придумывай. Я не жук. И я всё сразу твоему отцу сказал… про себя.
— Что? Очень я некрасивая?
— Да перестань…
— Нет, ты же — не говно? Вот и скажи мне правду в глаза.
— Да, ты не красавица, но вполне допустимый вариант наружности. Бывают гораздо хуже…
— Вот! Спасибо тебе. Теперь верю, — она иронично скривилась, Ларик смутился от неловкой оговорки
— Жанна, ты пойми, дело же не в форме глаз, кстати, у тебя они очень умные и проницательные, и не в форме…. — она не дала ему закончить и почти воскликнула: «носа, Илларион, носа и ног ещё. Абсолютные сардельки с толстыми лодыжками. Видишь? — Жанна приподняла край своего черного платья из тяжелого бархата. — И жопа ещё! Всем жопам жопа. Как у маменьки, куда деваться?»
— Кстати, а чего это ты в черный бархат залезла? Он же старит? — Ларик попытался стащить её с опасной темы.
— Это не я залезла. Это меня портниха мамочкина в него засунула, чтоб худило, значит.
— А ты смени портниху, тебе же всё по карману.
— Это да, по папиному карману мне всё доступно. А зачем? Кому я понравлюсь, как человек — это же главное — тот и такую меня полюбит. Разве нет?
— Согласен. И вообще любят не за красоту?
— А за что же мужчины молодые любят?
— Красоту не любят, её жаждут, красота завораживает, парализует. А любят? — Ларик замолчал, раздумывая, как бы правильнее высказать свои мысли. — Любят завитушки на шее, поворот головы, смех, характер тела, как человек двигается и как говорит. Ты очень умная и смелая, Жанка, таких мужики любят. Женщины с чувством юмора — наперечёт, вообще. Это глубже красоты, сильнее.
— То есть, ты меня смог бы полюбить?
— Я?! — Ларик растерялся перед такой прямотой вопроса. Когда-то Николай учил его, что умный настоящий мужик самое неприятное всегда облекает и переводит в милую форму дружелюбия и симпатии и добивается того, чтобы, «если что», дама от него сама отказалась, чтобы «победа» была за ней, даже «репарацию» некоторую можно выплатить.
— Ну, не я же. Ну-ну? Я жду.
— Кстати, зря ты себя так не любишь, ты же этим настораживаешь собеседников. На самом деле у тебя отличное чувство юмора и четкие мозги. Они — вообще на вес золота.
— Ну, так поэтому ты мне и ответь: смог бы, или не смог бы?
— На свете нет ничего невозможного. У тебя отец — красавец. Мать — ну, не красавица. Но он её любит. И тебя кто-нибудь….
— Да-а-а! Умеешь ты горькую правду приятными словами излагать. Но… всё-то ты путаешь, Илларион. Он её не любит. Он без неё жить не может, потому что без неё он не смог бы править. Мать у меня умная. А в свете того, что отец убеждён, что тут главный он, она ещё и мудрая. И, кстати, живёт она счастливо, сама по себе. Не удивлюсь, если у неё где-нибудь бойфренд молодой и брутальный есть. Видел там тёлок в баньке?
— Жанна?
— Видел, значит. Так вот, ей это всё по барабану. Захотела бы она — там институт благородных юношей в бане мылся бы прохладной водой во главе с папашей. Ей нравится быть дрессировщицей всяких козлов, и папочки в первую очередь. А телки ей обо всём докладывают, сама слышала. Ну, подслушала однажды, короче. Он ей дома тапочки в зубах приносит. Это тут… развалился… Мне, кстати, тоже нравится дрессировать некоторых. Хочешь, покажу?
— Не… мне это не интересно. И я — не дрессируюсь. Тебе со мной скучно будет.
— А это мы ещё посмотрим. Может и понравится? — Жанна многозначительно скривила в жесткой гримаске лицо.
Музыка закончилась, танцевавшие пары расходились по своим местам. Снова начали произносить тосты, теперь всё больше за родителей.
Ларик с любопытством, незаметно для окружающих, стал рассматривать родителей Жанны. Интересное мнение у неё было о своих родителях. Но самым интересным было то, как у него изменился вдруг взгляд на всё происходящее. Он стал замечать, как сказав что-нибудь, «Сивуч» тот час же оглядывается на жену, ловя выражение её лица, и как она иногда одобрительно хмыкает, даже не оборачиваясь на него, и он расцветает, или она едва заметно сводит брови, и он виновато покашливая, смолкает, исчезая на некоторое время с авансцены. Только сейчас Ларик заметил, как ей целуют ручку те, кто там, в бассейне, корчили из себя запанибрата с «Сивучем», как к ней подходят иногда дамы, прижимаясь к щечке, что-то шепчут на ухо, как королеве, которой непременно нужно доложиться о чём-то. И она их снисходительно выслушивает, иногда морщится брезгливо, иногда нехотя бросает что-то в ответ.
— Да, не просто тут у них, того и гляди, что укусят или стеганут чем. Положение, видно, повязывает всех в один веник, — Ларик отвернулся.
«Казачки» снова отработали два номера, кто-то из гостей даже начал в хоровод становиться, взмахивать руками, ухать и вилять задницами. Тот русский дух, пронизывающий юную графиню Ростову, о котором так поэтично написал Толстой, и тут тоже всех пронзил, только не так эстетично. Ларик уже невольно замечал, что по повелению одного пальчика Зои Григорьевны тотчас наполнялись фужеры и рюмки, и «Сивуч» тут же непременно заставлял кого-нибудь произносить тост, все чокались, выпивали дружно и всё более хмелели, тоже дружно. Это, в общем, было похоже на чистой воды спаивание гостей всех мастей. При этом дирижерша лишь пригубливала свой фужер, внимательно оглядывая поле боя с бутылками. Ларику не наливали только потому, что
