Презумпция любви - Тамара Шаркова
Через полгода многое изменилось. Учителя стали говорить, что Гордиевский мальчик со способностями, но, конечно, и с отклонениями. Преподаватель русского языка и литературы заметила, что раньше таких замкнутых детей просто называли «дикими», а теперь выдумали какое- то странное слово, сразу не вспомнишь.
— Ну, отчего же, Вы же фильмы с Брюсом Уиллисом любите, — возразил учитель математики. — Говорили, что почти все пересмотрели. Вспомните «Меркурий в опасности». Там типичный мальчик- аутист, гениальный разгадыватель кодов.
— Оставьте! Тот мальчик вообще не умел общаться с другими людьми. Это совсем другое психическое отклонение, чем у Гордиевского.
— Почему же другое. Просто другая степень выраженности. Кстати, Гордиевский по моему предмету в первых учениках. Прирождённый математик.
— Но, судя по всему, в Ваших любимчиках, не ходит.
— Не ходит. Не выражает желания, если быть справедливым.
Одноклассники стали списывать у Горки домашние задания по основам алгебры, которые ввели в их 5 классе в виде эксперимента. Про «шибзика» вспоминали всё реже. Появился приятель Сева со шрамом на верхней губе после пластической операции. Когда в очередной раз классный авторитет Филя стал размахивать перед Севой морковкой и называть Зайцем, Горка прижал его к стене и тихо сказал: «Не смей!». Это так поразило парня, которому никто не осмеливался давать сдачи, что он на какое- то время оторопел. Нескольких минут его растерянности хватило, чтобы он утратил славу вожака.
За три года жизни в интернате Горка сорвался только однажды. Не просто плакал до соплей, а катался по полу, зажимая уши ладонями. И все потому, что за стеной радио запело «Колыбельную» Блантера маминым голосом
Когда Горка очнулся от своих мыслей, он обнаружил, что в гостиной стало тихо. Лавров с приятелем перешли в другую комнату. Горка вздохнул, разрушил Замок и стал строить заправочную станцию, описанную в инструкции.
— Слушай, — говорил в это время Лавров Васичу, поудобней устраивая на кровати свою больную ногу. — Сказки твои о том, что ты случайно появился здесь со своими карпиками или как там их, — это для мальчика в самый раз. А я тебя, дипломат дерьмовый, знаю с тех самых пор, как ты сопли рукавом вытирал, и мой дед, Калина Миныч, подарил тебе первый в твоей жизни носовой платок. Давай начистоту, тебя Рудька в качестве первой психологической помощи пригласил? Так?
— Ну, дерьмовый — это скорее о тебе. Потому что это ты, Кот, штаны свои новомодные не смог в первом классе во- время расстегнуть, и мой батька, Василий Лукич, самолично срезал секатором ту лямочку, что застряла в молнии.
— Ладно, — примирительно сказал Лавров. — Будем считать, что верительными грамотами обменялись. Но я не знал, Банзай, что у вас с Рудольфом «водяное перемирие» из- за меня.
— Да ни при чем тут он. У меня работничек один заболел, так я сам доктору позвонил. Совет получил и заодно о тебе узнал.
— А приехал зачем? Ты же неделю назад говорил, что будешь сидеть в Конаково безвыездно до конца лета.
— Ну, хорошо. Узнал я от Рудольфа, что ты в очередную историю вляпался, и, прямо скажу, в данной ситуации мне не тебя, а его жалко. Он что — старик- Хоттабыч? «Тох- тибидох» и ты без проблем повезешь чужого ребенка через границу сопредельного государства? Да ты, если эту проблему раздуешь, так и в свой режимный город не вернешься. Мало тебе было административных неприятностей с твоей певицей, которая всяких «Кармен» изображает?!
— То же мне ценитель! — насмешливо сказал Константин. — Кармен меццо- сопрано исполняет. Совсем другой голос!
– Ну, положим, у твоей иностранной дамы проблема была не с голосом, а с нарушением паспортного режима. Так что нечего тебе из- за моей вокальной дремучести в бутылку лезть.
— Когда это было! И, кстати, Рудька напрасно переживал. Все обошлось.
— Зато у тебя разума не прибавилось. Ну, узнал, что с парнем случилось, вернулся бы из своего санатория и как- то бы все нормально устроил. По закону.
Какого лешего ты его от майора забрал да ещё и наобещал всего!
— Да ясно мне уже! — Лавров поджал губы и с досадой дернул головой. — Но понимаешь, Васька, когда я мальчишку увидел худющего, обритого, с болячками на губах, ну просто детский вариант солдата- первогодка, забитого «дедами», — у меня сердце зашлось. Посмотрел я на него глазами полковника Гордиевского, и одно у меня было желание — схватить его в охапку и увезти. Защитить как- то от судьбы этой сиротской.
Я Николая Ивановича знал недолго. Но после Деда — это второй человек, на которого я равнение держу. Он многих, кто младше его, «сынками» называл, так, поверишь, я ревновал. Своего- то отца я почти не помнил. Вообще, большого достоинства был человек, полковник Гордиевский. Рядом с ним я и понял то, о чем только в правильных книгах читал. Что есть на свете абсолютно честные и порядочные люди. И подневольный военный человек может не поступаться совестью, даже когда маршалА на него с пистолетом прут. Даже непонятно, как при этом он в армию попал и до полковника дослужился. Перед начальством шапку не ломал, а мальчишек- призывников опекал как нянька. Комбат- батяня — это в точку, это про него.
В это время в прихожей простужено прохрипел дверной звонок. Раз. Другой. Услышал его только Горка. Он вышел в коридор, подошел к двери, взялся было за ручку и хотел спросить «кто там?», но передумал. Подождал. Услышал, как позвонили в соседскую
