Сергей Федякин - Мусоргский
Прошу Вас заявить завтра потому, чтоб хоть подготовить публику к печальной утрате. Завтра уведомлю Вас и о последующем.
Преданный Вам Гриднин»[225].
Друзья, вспомнив мороку с родственниками Даргомыжского, которую пережили, готовя «Каменного гостя», решаются уговорить составить дарственную на имя Тертия Филиппова. «За болезнью» композитора бумагу при свидетелях: Стасове, Римском-Корсакове, Гриднине, — подпишет Голенищев-Кутузов.
Весть о безнадежном больном собрала всех. Появлялись и Бородин, и «Милый оркестр», и «Донна Анна-Лаура». Их лица видел ослабший, поседевший Мусорянин. Он был рад поболтать, но иногда начинал говорить что-то совершенно непонятное. Заходили и Направник с певцом Мельниковым, и поэт Яков Полонский с женой. Как всегда, «злая смерть» преподносила сюрпризы. 15-го, в воскресенье, ему стало лучше. Он оживился, в нем опять просыпалась надежда. То просил пересадить его в кресла, было неудобно перед дамами встречать их в постели. То вспоминал разные истории из своей жизни. Начинал мечтать, что поправится и поедет в Крым или Константинополь. На следующий день он, не зная, что уже 9-го ему исполнилось сорок два, ожидал своего дня рождения. Ночь на понедельник прошла спокойно. В пять часов сиделка у его постели вдруг услышала крик:
— Все кончено. Ах, я несчастный!
Мучился он недолго, всего несколько секунд. 16 марта, в тот день, который он всегда связывал со своим появлением на свет, началась посмертная судьба Мусоргского.
В 10 часов Михаил Иванов, музыкальный критик «Нового времени», столкнется у дверей в палату Мусоргского с графом Голенищевым-Кутузовым.
— Вы хотите видеть Мусоргского? Он умер.
В глаза критику бросилась холодная опрятность последнего пристанища композитора. Серые ширмы закрывали полкомнаты, за ними стояли пустые кровати. Взгляд запечатлел шкаф, конторку, два стула, два столика. На них лежали газеты, несколько книг. Название одной осталось в его сознании навсегда: «Гектор Берлиоз. Об инструментовке».
Кровать Мусоргского стояла справа от двери. Он лежал, покрытый большим серым одеялом. Если б не мертвая бледность лица и рук, можно было думать, что композитор заснул.
* * *Год 1881-й — год потрясенной России. Скоро начнется суд над цареубийцами. Начнутся времена, о которых один из проницательнейших поэтов XX века, Георгий Иванов, скажет: «Каждому — от царя и его министров до эсеров, охотившихся за ними с бомбами, — искренне казалось, что они не пилят сук, на котором сидят, а, напротив, предусмотрительно окапывают тысячелетние корни „исторической России“, удобряют каждый на свой лад почву, в которую эти корни вросли».
Семнадцатого марта в церкви Николаевского военного госпиталя будет отслужена первая панихида по усопшему. В тот же день Стасов заедет на Передвижную выставку, передаст портрет покойного кисти Репина. Крамской, увидев Мусоргского, глянувшего с полотна, поражен: «Это что-то совсем новое! Что за письмо, что за лепка! И все это в каких-нибудь четыре сеанса — просто невообразимо!!!»
Вечером, на второй панихиде, будет царить полумрак. Свет был тускл. В головах покойного стоял венок от консерватории. По сторонам к гробу прильнули еще несколько венков. В ногах стояли кадки с цветами. Из многочисленных лиц взор мог выловить Стасова, Корсаковых, Бородина в генеральском мундире, Кюи, Направника, Мельникова, Лядова. В воздухе лилось «Со святыми упокой». Звучало проникновенно. Рыданий слышно не было.
Филиппову при поддержке Победоносцева удалось выхлопотать даровую могилу на Тихвинском кладбище. Там, где недавно нашел вечный покой Федор Михайлович Достоевский, теперь должен был найти последнее пристанище Мусоргский.
Восемнадцатого марта прах композитора двинулся к Александро-Невской лавре. Корсаков беспокоился, что распорядители плохо знают дорогу. Балакирев волновался, готов ли крест, и поехал к лавре ранее других. Процессия шла молча. Пения не было. В воротах лавры несколько голосов затянуло «Святый Боже», следом запели почти все. С этим неподготовленным хором гроб и внесли в Духовскую церковь.
Здесь уже было много народу, но храм заполнялся и заполнялся. В проповеди зазвучали слова о силе музыки, о том, что талантливые композиторы России сейчас особенно нужны. Началось отпевание. Стасов хлопотал, добывая свечи для новых и новых рук.
После отпевания понесли венки, — их набралось уже более двадцати, среди прочих — и те, что некогда были поднесены на премьере «Бориса» и отняли у Мусоргского столько душевных сил. Потом подняли гроб, и он поплыл на руках к месту погребения. У могилы собралось столько народу, что стало тесно. Моросил мелкий холодный дождь. Когда гроб опустили в склеп, повалил снег, большими хлопьями. Мельников прочитал присланные стихи композитора Григория Яншина, — тот по болезни отсутствовал. После ждали речей. Долго стояли в безмолвии. Молчал даже говорун Стасов. Корсаков громким голосом сообщил «Баху», что пересмотрит рукописи покойного и все, что только можно, начиная с «Хованщины», подготовит к печати. У многих отлегло от сердца. Публика начала расходиться. Склеп с прахом покойного закрыли. Потом поставили белый деревянный крест, о котором так хлопотал Балакирев. Венки до того несли на шестах, теперь их водрузили у могилы. Последний приют Мусоргского стал похож на цветочную беседку.
После похорон Иван Федорович Горбунов навестит дорогой им с Мусоряниным «Малый Ярославец». Балакирев возьмется хлопотать о статье для «Вестника Европы», которую мог бы написать «Бах». Стасов получит письмо от Репина: Илья Ефимович прислал четыреста рублей, полученные им за портрет. Просил употребить их на похороны или на памятник.
Дарья Михайловна вернется домой в окружении своих воспитанниц. Будет сидеть в слезах и неутешном горе. Ученицы успокаивали ее как могли, уверяли, что никогда не забудут Модеста Петровича, что свято сохранят в себе то, чему он учил. Она кивала головой, говорить не могла. Курсы без Мусоргского становились бессмыслицей.
Посмертная судьба начиналась с писем. Энергичный Стасов забросал всех знакомых просьбой прислать хоть какие-нибудь воспоминания о покойном. Но времена были трудные. После убийства императора писать длинные послания побаивались. Ответы придут кратенькие, не очень выразительные. Только Бородин даст дивное изображение юного Мусоргского, с которым он виделся еще до их долгой и настоящей дружбы.
Начнут приходить к «Баху» и другие послания, с сожалениями, соболезнованиями. Шестакова всплакнет, написав свое письмецо. Уверяла, что как только поправится, в первую очередь навестит могилу Мусоргского. Александра Николаевна Молас после рокового 16 марта уже не сможет устраивать у себя вечера. Без Мусорянина даже думать тяжело было о подобных встречах.
В апреле Цезарь Антонович поместит свой критический этюд о покойном товарище. Последняя фраза через многие годы заставит ценителей или улыбнуться, или покачать головой: «Правда, в созданиях Мусоргского есть крупнейшие недочеты и недостатки, но без этих недостатков Мусоргский был бы гением». В мае появится некрологическая статья Николая Ивановича Компанейского. Он ставил покойного рядом с Глинкой, Даргомыжским и Серовым. Следом в двух номерах «Вестника Европы» появится знаменитая статья Стасова. Он закончит не сравнительным иконостасом композиторов, но скажет лишь, что подлинная оценка Мусоргского — «задача будущего времени и будущих поколений». Про себя он давно уже не сомневался, что покойный друг его — гений. Не раз и сам ему говорил об этом. Но эту оценку даст только в письмах.
Осенью в Мариинке возобновят «Бориса Годунова». 11 декабря на представлении встретятся Балакирев, Стасовы, чета Корсаковых, чета Бородиных. Настроение было мрачное. Бородин то и дело смахивал непрошеную слезу. В сцене смерти Бориса он не выдержал, поднялся и вышел из ложи.
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
Самый русский из русских композиторов… В музыке его не просто трепетала народная душа. Он с равной отчетливостью ощущал и мужика, и боярина, и стрельца, и подьячего, и юродивого, и раскольницу, и царя, и сиротку. Чувствовал душу России и в XIX веке (его романсы и песни), и в XVII («Хованщина»), и в XVI («Борис Годунов»).
Самый необыкновенный из композиторов…
Самый непроницаемый… Неизвестность стала частью не только его жизни, но и его посмертной судьбы. Он сам не пустил современников на многие страницы своего бытия. Остались слухи — о письмах, которые уносит в могилу любимая женщина, остались посвящения, где подзаголовки напоминают иной раз записную книжку или пометку на полях, пряча от чужих взоров подробности, оставляя лишь трепетный намек.
Все, чего только ни касался Мусоргский, словно обречено было на исчезновение. Растворился в русской истории дом в Кареве, и к началу века Вячеслав Каратыгин застанет на родине композитора лишь жалкий флигель от бывшего строения. В 1885 году будет открыт памятник Мусоргскому, с горельефом, с металлической решеткой, по которой бежали золотистые ноты — несколько тем из его сочинений. Пройдут времена, и в 1930-е годы, уже в иной, Советской России, памятник передвинут, решетка исчезнет, могила композитора уйдет под асфальт новой площади. Та же судьба постигнет и места последнего упокоения его товарищей: Бородина, Римского-Корсакова, Балакирева.
