Сергей Федякин - Мусоргский

Сергей Федякин. Мусоргский

Светлой памяти моих родителей

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

«И с того времени невидим бысть…» Есть сокровенное предание, пришедшее из русской истории, как стоял некогда среди лесов на берегах озера Светлояра город дивно украшенный. И звался он Китеж. Строили его люди с молитвой на устах, помогали им ангелы. И в лихую годину, когда подошли к его стенам Батыевы рати, вышли им навстречу воины-защитники. В жестокой сече одолели несметные вражьи полчища русских воев. И тогда жители Китежа, кто еще был жив, обратили молитвы свои ко Господу, чтобы не попустил он врагам разорить город и надругаться над храмами. И Божиею волею стал град Китеж невидимым. И остался таковым в веках, вместе с жителями своими. Лишь раз в году может явиться он человеческому взору, и то — лишь праведным очам. Да можно иногда увидеть его отражение в светлых водах озера — с ослепительным сиянием куполов, крестов на церквях — и услышать звон его колоколов.

Быть может, это блеснувшее на миг перед человеческими очами отражение родило и другой конец легенды, будто погрузился Китеж-град в светлые воды озера, в вечность. Там, в глубине, он и живет своей праведной жизнью. И если прийти на берег в тихостный час и долго слушать плеск воды, можно различить колокольные звоны. Они поднимаются со дна, из незримой глубины. Это — голос Китежа. Века протекли со времен его исчезновения. Над землей сменялись эпохи. Войны, кровь людская, разруха — чередовались с затишьем, медленными буднями. За ними шли опять потрясения — новые смуты, тревоги, печали, скорбь. А праведный Китеж живет все так же — своей древней и вечной жизнью…

«Преданье старины глубокой…» Оно поневоле приходит на ум, когда пытаешься единым взором охватить жизнь Модеста Петровича Мусоргского. И легенду о Китеже воплотит в музыке другой композитор, товарищ его молодости, Николай Андреевич Римский-Корсаков. И Жижецкое озеро, на берегах которого провел лучшие детские годы маленький Модинька, не похоже на Светлояр. Но то немногое, что известно о нем, вырисовывает перед мысленным взором «китежанина».

Легенда о чудесном граде — не только слово о святом месте. Это и особенность русской истории. Утраченное, почти забытое — вдруг воскресает из небытия. И разбитая Древняя Русь заново воплощается в Московском царстве. И эта, другая Русь, по-новому отзовется в Российской империи. Мусоргский, как мало кто из русских музыкантов, умел чутко вслушиваться в дыхание времен. И под его рукой воскресли и царство Бориса Годунова, и эпоха стрелецких бунтов, и зарождение петровской России. Столь же чутко он вслушивался в человеческие души. В его музыке могли звучать и живые детские голоса, и заунывные крестьянские судьбы, и жутковатое приборматывание юродивого: «Светик Савишна, сокол ясненький, полюби ж меня неразумнова…»

Но вот чуткий слух композитора касается миров непостижимых. И в его сочинениях звучит то голос смерти, то писк еще не вылупившихся птенцов, то — мифологические существа из сочиненной людьми вечности: Гном, Баба-яга, ведьмы на Лысой горе… Вот он вслушивается в Русь изначальную — и в звуках рождается «Рассвет на Москве-реке».

Способность услышать всё, понять сердцем всё — и всё выразить в звуке. Она с неизбежностью должна была странным образом повлиять на его судьбу. Жизнь Мусоргского иногда более походит на предание, нежели на биографию. Но явиться взору она может даже из скупых сведений, из беглых воспоминаний, из закутанных в чужие редакции его собственных произведений. Образ композитора так же может блеснуть из этих разрозненных свидетельств, как и праведный Китеж. И прикосновение к этому образу — такое же чудо, как проявленные вдруг в озере золотые купола Китежа. Или — благовест, всплывающий со дна его светлых вод.

Легенда о чудесном граде не случайно родилась после всенародной беды. Как в мировой истории — сначала волна накрывает целую культуру, творение рук человеческих, а потом появляется миф о всемирном потопе, так и в русской жизни — сначала нашествие Батыево, разор, побитые рати, сожженные города, потом — светлое предание. «В страдании счастья ищи», — внушал героям и читателям современник Мусоргского Федор Михайлович Достоевский. И диво града невидимого является лишь душам, очищенным бедой. Музыка Мусоргского — такое же чудо. И она тоже омыта страданием.

Автор «Бориса Годунова», «Детской», «Картинок с выставки», «Хованщины» всем своим творчеством показал, что прошлое — не исчезает, не уходит. Его можно «услышать». Но значит и собственную жизнь Мусоргского можно «услышать» в его музыке…

Глава первая ИЗ НЕИЗВЕСТНОСТИ

Карево

«О герое нашем известно… родился в деревеньке… в семье… Отец… Матушка…»

Русский роман XIX века любил рассказывать биографии главных действующих лиц. Коротенькие — но теплые, мягкие. Вся жизнь персонажа до того мгновения, когда он начинал по-настоящему «врастать» в повествование, была подернута дымкой прошлого. Жизнь, которая рождалась под пером автора, могла быть удивительно похожа на реальную, как у Льва Толстого, но могла, напротив, казаться почти фантастической, как у Достоевского. А то — походила на действительность, но будто слегка подретушированную, как у Тургенева. Биография становилась волшебным мостиком из мира обычного в мир произведения. В ней — как бы небрежно брошенными штрихами — рисовался герой в далеком и недалеком прошлом, его родные и близкие, места, в которых текла его прежняя жизнь, а заодно и какие-то эпизоды из пережитого, привычки, свойства характера. И все вместе превращалось в тот словесный портрет, который готовил читателя к восприятию и поступков героя, и самого строя его души.

Почти о каждом известном историческом лице девятнадцатого века (полководце, государственном деятеле, ученом, писателе, художнике, музыканте) можно было бы написать нечто подобное. И плавно запечатленные черты характера да некоторые эпизоды из жизни, «подштрихованные» сведениями из «анкетных данных», начертали бы вполне объемный портрет.

О Модесте Петровиче, великом русском композиторе, такое повествование невозможно. В 1880 году, незадолго до смерти, композитор по просьбе иностранного издателя начнет набрасывать «Автобиографию»:

«Модест Мусоргский. Русский композитор. Родился в 1839 году 16 марта…»

Он и сам не подозревал, что появился на свет неделею раньше. Когда же о нем будут писать другие, неточностей и ошибок будет еще больше. Они будут порождать домыслы, нелепые предположения, превращаться в легенды.

«…Что мы знаем о детстве Мусоргского — времени, когда складывалась, формировалась личность художника-музыканта? Да почти что ничего». Этот отчаянный возглас биографа[1] понятен каждому, кто пытался вчитываться в беглый перечень событий его детской жизни. В документах — несколько куцых сведений, воспоминаний — никаких. Биографы, подступая к первым девяти годам жизни Модиньки Мусоргского, либо черкнут несколько беглых замечаний, либо отдаются игре воображения.

…В 1917 году на страницах журнала «Музыка» появится фотография флигеля — всё, что осталось к тому времени от дома, где композитор провел детские годы. Автор фотографии сопроводит ее подробным пояснением:

«Один из флигелей старого жилья чьими-то попечениями, однако, сохранен. Он перенесен в новое место, обнесен частоколом, содержится в порядке. Предполагать, как это я слышал в Кареве, что в этом флигеле родился М. П., конечно, можно, но никаких положительных доказательств тому, что событие 9-го марта 1839 г. произошло именно здесь, а не в центральном доме или в другом флигеле — и тот и другой ныне не существуют, — привести никто не может»[2].

В течение многих десятилетий фотография будет переходить из одного издания в другое. Но из подписи улетучится всякое сомнение, и читатель, увидев это весьма убогое строение, прочтет что-нибудь торжественное, вроде: «В этом флигеле родился Модест Петрович Мусоргский».

Зыбкие предположения, которые со временем становятся утверждениями; «вольные мысли», далекие от реальных событий, которые со временем превращаются в часть «биографии», — всего этого слишком много в посмертной судьбе композитора. Его «книга жизни» даже до современников дошла с утратой очень уж многих страниц, так что, «перелистывая» ее, поневоле сомневаешься — сохранилась ли хотя бы половина?.. Хотя бы треть?.. Восьмая?.. Двенадцатая?..

«В детстве, в богатом помещичьем доме, окруженный крепостною челядью, презираемою барами как тварь, он уже понял, что эта-то тварь, русский мужик, и есть настоящий человек», — произнес один из ранних биографов композитора[3]. С этого мгновения чуть ли не каждый, кто писал о судьбе Мусоргского, разгоряченный собственным воображением, начинал сочинять никогда не существовавшую жизнь. На беду, Николай Иванович Компанейский, ничего не знавший о родных Модеста Петровича, но с такой легкостью, несколькими взмахами пера обрисовавший их чванливыми барами, имел счастье учиться в той же самой школе гвардейских подпрапорщиков, где несколько лет провел и будущий композитор. Не удивительно, что его очерк о Мусоргском был воспринят как своего рода воспоминания. И почему-то никто не обратил внимания на главный лейтмотив этого сочинения: