Юзеф Крашевский - История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника
В июле как раз подошёл день рождения пана Збоинского. Не говоря ему ничего, жена выбралась к соседям.
– Мои благодетели, – говорила она всюду, – мой муженёк чего-то кислый; после этой неволи узнать его трудно. Что не делаю, дабы его развеселить, всё напрасно. По крайней мере, когда приезжают гости, то оживает. Приезжайте на день рождения, привозите, кого сможете, дабы было как можно больше.
Когда подошёл этот день, действительно, фреквенция нашлась, какой никогда не было. Где кто имел резидента, родственника, гостя, привёз с собой в Межейевицы. Двор был полнёхонек колебок, бричек и коней. Стол должны были поставить на террасе, потому что день был превосходным, и обходиться лавкам, потому что стульев и кресел не хватало.
Действительно, у юбиляра прояснилось лицо, как в добрые времена. Когда сели к обеду, а из мортиры начали бить виваты, сделалось шумно, весело… аж мечникова благодарила Бога за добрую свою мысль.
При мечнике неподалёку сидела Ядзя, напротив них – обыватель из Сандомирского, прибывший к брату пана Суходольского, который привёз его сюда с собой. Сандомирянин был болтуном и человеком весёлым. Говорил речи, шутки, анекдоты и стихи так, что когда отворял уста, всё стихало и слушали его с наибольшей жадностью. Обычно только к концу выпаливал интенсивный смех. Начали говорить о разных дивных судьбах людей и характерах. Разные примеры человеческих недостатков и пороков, идущих к наивысшей степени – смехотворность и привычки описывали по очереди тот и другой, пока Суходольский из-под Сандомира не заговорил:
– Уж отличнейшего в своём роде скряги, как мы в Сандомирском пана Шкварку, не имел свет и Корона. Можно его было показывать как монстра, потому что, посмотрев на него, шелунга бы за него никто не дал, а оставил после себя наследство, какое дай Бог каждому. Жил шкварками и хлебом, ходил в кожушке с пятнами от жира, жил в хлеву. Вытворял с собой чудеса, чудеса с людьми, которые над ним смеялись, а он смеялся над людьми.
Сутяга был, каких мало, без процесса жить бы не мог, но адвокатов отсылал к милосердию Божьему за оплатой. Ни слуги, ни паробка не наградил по-человечески, и так всю жизнь провёл. Под конец, чувствуя себя слабеющим, взял себе какого-то несчастного родственника или однофамильца, которым прислуживался как негром. Но что же? Такие люди счастье имеют; пробощ, который мне это рассказывал и смотрел день в день на жизнь его и дела, говорил, что такого скромного, честного, спокойного, доброго хлопца со свечой искать. Что же с ним старый скряга сделал, на воловьей бы коже не списал.
Между иными речь такая: когда этот родственник прибыл, в хате, где старик с пауками и крысами жил, не было для него угла. Дал ему комнату с разбитой печью, пустую, жёсткую, которую прибывший для себя привёл в порядок собственными руками, поправил, очистил и сделал жилой.
Когда скряга увидел, что это выглядело по-людски, отправил парня в Люблин, а сам переселился в его комнату. Конец концом, однако, так как умирать каждому в конце концов нужно, старый почувствовал себя плохо, ноги пухли и, взяв слово с бедного кровника, что имущество не потратит, переписал ему всё и так тот Корчак к наследству пришёл.
– Корчак? – воскликнул мечник, бледнея. – Какой Корчак?
Ядвизия зарумянилась, как вишня, и начала ясными глазами всматриваться в Суходольского.
– Какой Корчак, того не знаю, – ответил Суходольский. – Я видел его издалека на похоронах. Дивно красивый парень, благородное и приятное лицо.
– А, это он! – крикнула мимовольно Ядзя, складывая руки.
Мечникова и муж переглянулись; хозяин старался какими-то знаками предостеречь Суходольского, чтобы прервал разговор, но тот, плохо его поняв, ещё больше разговорился.
– Я только знаю, что его имя Ян или Янаш и что он был в турецкой неволе.
– А! Это он! Это он! – повторила Ядзя, обернувшись к матери. – Это он!
Все на неё посмотрели, что её отнюдь не смешало.
– Да, это тот самый, который маме и мне жизнь спас, который отца освободил из плена, – прибавила Ядзя, – но как же может быть, чтобы, выпущенный на свободу, даже к нам не объявился?
Мечник с опущенными глазами рукой барабанил по тарелке, мать смерила дочку глазами.
– А! Это, пожалуй, не наш Янаш, – добавила Ядзя, – потому что, если бы был тот, который у нас воспитывался, наверно, никуда бы не пошёл, только сюда сразу прибыл бы как в родительский дом.
– Есть фамилии и имена подобные, – вставил мечник с флегмой, – и я тоже думаю, что этот тем же самым быть не может, но, наверное, какой другой.
Ядзя посмотрела вокруг, побледнела и замолкла.
– Дивно, однако, имена и фамилии совпадают! – добавила она через мгновенье.
Сухдольский, который был великим знатоком людей, заметил, что своим рассказом совершил какую-то оплошность; поэтому стал приводить разные случаи, в которых полное сходство имён и фамилий было причиной странных ошибок. Среди иных повесть о пани Бубжинской из дома Ладовской, которая, узнав о Томаше Бубжинском в Варшаве, считая его своим мужем, заехала серым вечером прямо к нему, а так была уверена, что нашла мужа, его обняла. Затем вошёл слуга со свечой и открылось, что это был пан Томаш Бобжинский, которому, что смел вернуть ей поцелуй, она влепила здоровенную пощёчину и ушла.
Все смеялись. Ядзя сидела задумчивая, бледная, это воспоминание, минута радости, разочарование – сконфузили её.
Суходольский тем временем, видно кем-то зацепленный, насчитал сказочные суммы в капиталах, облигациях и имуществе, которые этот Янаш Корчак наследовал.
Мечник слушал с великим вниманием.
– А не знаешь, что намеревается делать? Наверное, у него голова закружилась!
– Я слышал, он поехал записаться в войско, – добавил Суходольский, – потому что и мину имеет, и вкусы рыцарские, а по бедности, видно, только у старого плохого адвоката служить должен был. Теперь я припоминаю, как сквозь сон, – кончил рассказывающий, – что ксендз мне рассказывал, что дивные и необычные слышал от него истории, о какой-то осаде на Подолье, которую выдержал; имел ещё шрамы от татарских ран.
Ядзя встала прямая как свеча.
– Это он! – крикнула она. – Он спасён! – и упала на стул наполовину бессознательная.
Мечникова прибежала к ней, а Збоинский сказал холодно:
– Нечего удивляться, что Ядзя эту новость так приняла к сердцу, потому что этот парень воспитывался у нас и она считала его за брата. Это действительно должен быть он…
Ядзю мать была вынуждена отвести от стола, а затем и иные гости постепенно расходились по покоям, только те, что имели полные рюмки, остались за столом.
Мечник прикидывался как мог, что его это не волновало, но в действительности он был сильно затронут состоянием дочки, которое все заметили и должны были себе объяснить. Мать, отведя Ядзю немного в сторону, заклинала её всем святым, чтобы опомнилась, не давала повода для слухов и была спокойной. Спустя какое-то время бледная Ядзя появилась в кругу ровесниц и старалась вести какой-то нейтральный разговор; Збоинский также разговаривал о чём-то ином, вынуждая пить, и делал, что только мог, дабы стереть воспоминание о том выкрике дочери, звук которого ещё звенел в ушах.
Забава продолжалась, как обычно, допоздна и окончилась виватами на крыльце. Из мортиры стреляли – аж стёкла трещали. Перед утром, однако, все поразъезжались, а те, что ехать не могли, спали во флигелях и в сараях на сене.
Ядзя в платье, как стояла, села, не раздеваясь, на стул, задумчивая и грустная. Затем вошла мечникова.
– Ложись спать! Так поздно!
– А! Матушка, как тут ложиться, как тут спать, когда сердце кровью обливается! Этот человек, этот, в привязанность которого я так верила, этот Янаш, вернувшись из неволи, мог пойти в гнусную службу из-за состояния, не подав даже нам признака жизни!
Мать стояла задумчивая перед ней, борясь с совестью.
– Не обвиняй его, – сказала она. – То, что ты находишь грехом, он, верно, и я, мы считаем заслугой и добродетелью. Зачем он должен был сюда вернуться, как если бы руку за наградой тянул? Зачем? Когда ты, неосторожное дитя, дала ему сто раз почувствовать, что любишь его, я открыто объявила, чтобы не смел на панского ребёнка глаза поднять!
– Матушка, ты это ему говорила? – крикнул Ядзя, ломая руки.
– Если не теми словами, то так же ясно и отчётливо, – произнесла мечникова. – Не хочу, чтобы ты обвиняла его ошибочно. Он знал, что между им и тобой есть пропасть, потому что дочь пана мечника не могла быть женой бедного слуги и сироты.
Ядзя раплакалась, бросилась матери на шею.
– Дорогая матушка! Благодарю тебя! Этими словами ты успокоила меня. Да! Он не мог забыть, он не был неблагодарным, он такой, какой был. Теперь позволь мне помолиться.
– Молись, дитя мой, – ответила Збоинская, – дабы Бог дал тебе покой, душу, разум и забвение прошлого. Да – нужно забыть.
Ядзя в молчании обняла мать и перед кроватью бросилась на колени. Мать увидела её начинающей молитву и вышла. Её как раз искали по всему дому, потому что мечник хотел с ней увидиться и поговорить. Она застала его раздетого, в белом кителе, и ходящего по покою большими шагами. Сопел, вздрагивал и ворчал. Едва он увидел входящую мечникову, резко начал:
