Юзеф Крашевский - История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника
Он начал смеяться, Янаш заострял перо.
– Значит, завтра в Люблин. Дело знаешь, потому что документы переписывал. Дело золотое, чистое, ясное, но ему эти юристы хвосты запутали. Наш адвокат зовётся Памповский; некрасиво зовётся, но фамилия старая. В гербарии её, может, нет, а и про Кнапиуша пословицы ходят. Человек был бы головой своей королём юристов на всю Речь Посполитую, но пьяница. Часто запивает дело или просыпает и заочный приговор допускает.
Шкварка начал тогда длинную повесть о деле и час о нём говорил. Янаш, которому проехаться было милей, чем сидеть в тёмной избе у своего родственника, обещал что-нибудь сделать с Памповским и делом.
Дошло до выбора; довольно заманчивые обещания хозяина в реальности значительно сократились. В конце концов, когда дошло до денег, вынужденный вытянуть их из кармана, Шкварка дал потёртые, самые плохие, какие имел, и то с болезненным вздохом.
– Когда-нибудь это вернётся! – сказал он тихо.
Фура полна была сена, корма для лошади и хлеба, рассчитанных на дорогу с возвращением. Конь выглядел, словно отбывал долгие посты, слуга имел залатанную сермяжку, но Янашу всё это было безразличным. Попрощался со старым – поплелись.
Того же самого дня, поскольку комната, занимаемая Янашом, приведённая им в порядок, была гораздо более удобной, Шкварка переехал в неё со всем своим добром.
– Молодому всё одно! – мурлыкнул он для успокоения совести.
* * *После запуст и отъезда каштеляница в Межейевицах снова было пусто, грустно и тихо. Ядзя ходила, как раньше, с траурным своим лицом, которое только иногда прояснял какой-нибудь лучик, когда смотрела на одинаковые грустные лица родителей. Ради них она принуждала себя к смеху и весёлости, но это давно не была уже весёлая девушка, не прошлая Ядзя, смех и пение которой наполняли дом жизнью.
С того вечера, когда мечникова склонила мужа, чтобы о Янаше замолчали и отправили его в свет так немилосердно, оба, как бы дали себе слово, не вспомнили о нём больше.
Когда хмурый Никита вернулся и отвёз мечнику нетронутые деньги, он спрятал их обратно под ключ, не сказал ни слова, но ходил как не свой. Жене только раз шепнул:
– А что, не говорил я? Деньги вернулись.
Женщина побледнела, смешалась и потом уже больше не говорили. Мечникова притворялась весёлой для дочки и для мужа, силилась на это, а когда оставалсь одна, вздыхала и поплакивала. Мечника трудно было узнать. По натуре весёлый, бесцеремонный, привыкший себе всё объяснять по-хорошему, даже смеяться над вещами, которые других грызли и выводили из терпения – сделался теперь чрезвычайно вспыльчивым и гневным. У этого рода людей живого темперамента весёлость обычно обращается в нетерпение и злобные вспышки. Жена это видела, узнали люди и тихо шептали, что мечнику басурманская неволя изменила характер.
Даже на Ядзю, этого единственного ребёнка, изнеженного и любимого, он гневался и ворчал.
– Но чего же ходишь, сударыня, как со среды на пятницу, вздыхаешь и раздумываешь, – говорил он ей. – На то молодость есть, чтобы с собой несла веселье. Чего-нибудь хочешь? Скажи.
– Ничего на свете не хочу, добрый мой папа, – говорила Ядзя, – но трудно принудить себя к весёлости, такая натура моя.
– А раньше никогда такой не была? – расспрашивал отец.
– Я не знаю.
– А я знаю, нужно от этого отряхнуться.
Напрасно искал он забав и развлечений. Он и жена ходили с неспокойной совестью, смотрели друг на друга и грызлись между собой и дочкой. Однако же ни один из них о том разговора не заводил; о Янаше, словно его на свете не было, в доме молчали. Казалось, что все себе дали слово, чтобы никогда его не вспоминать. Только однажды Ядвизия случайно напомнила отцу, что обещал в память о воспитаннике крест на кладбище поставить, хоть тело его там не покоилось, дабы кто-нибудь иногда помолился за его д у шу.
Мечник ужасно смешался.
– Дорогой папа, – сказала Ядзя, – всё-таки он это заслужил. Спас меня и мать в Гродке, спас тебя, сам погиб… это ему надлежит.
В её глазах были слёзы и голос дрожал – отец стоял недоуменный.
– Если только слово сказал, то, то сделается… сделается…
– Крест не будет дорого стоить, – добавила Ядзя, – я бы даже… у меня есть немного сэкономленных денег, от моих коровок; мне это не нужно, я бы это дала на крест для него.
Она докончила очень тихо, понизив голос. Мечник стоял и крутил пальцами, не зная, что ответить.
– Но это и без того сделается. Когда тебе говорю…
Он испугался, как бы дочка, не зная, что он жив, поставила ему живому крест, что считал за греховный поступок, а грех тяготел на его совести.
– Прошу тебя, предоставь это мне, – прибавил он, – я сам это в своё время прикажу сделать.
– Но папа, молитвы пропадают, которые бы его крест притянул. Какая душа в них не нуждается?
Збоинский опустил глаза. Весь день потом ходил снова гневный, а на завтра на три дня выехал в окрестности.
Не мог себе простить, что пошёл за советом жены. Мечникова также чувствовала, что поступила не подумав, с великой заботой о судьбе дочери. Грызлись оба. Прошёл Великий пост, наступила Пасха и весна. В этом году она была поздней, но, как обычно, тем более быстрой. В глазах со дня на день зеленел мир, потрескались деревья и воздух вдруг потеплел. Ядзи она напомнила прошлые года, возобновила горе и тоску по прошлому. Ходила в сад плакать. Крест, который так желала поставить, беспокоил её. Пересчитала свои деньги и имела более тридцати битых талеров, то есть в два раза больше того, сколько нужно было на самый лучший крест. Хотела его поручиь подстаросте, но тот был неизмерно занят и никогда с ним встре титься не могла. Поэтому решила воспользоваться Никитой, который так любил Янаша, и выследила его после обеда, когда он стоял на крыльце, чтобы с тем побежать к нему.
– Мой Никита, – воскликнула она живо, – у меня к тебе просьба, но ты о том никому не говори.
Она приблизилась, оглядываясь.
– Правда, ты любил Янаша?
– О! Панинка, как я его люблю, – отозвался Никита.
– Я давно просила отца и прошу: он обещал мне, что для памяти о нём, чтобы хоть кто-то за его душу помолился, прикажет на кладбище крест поставить; но отец занят, столько имеет дел в голове; я дам деньги, ты мне это сделай.
Слушая, Никита побледнел, чрезвычайно смешался, задумался, не зная, что говорить. Наконец, после долгого раздумья, отозвался:
– Прошу, панинка, этого никоим образом не может быть.
– Почему?
– Потому что турки – это народ без чести и веры. Они сказали, что умер, а кто это знает?
– Как это? – воскликнула она, хватая его за руку. – Ты думаешь, что он жив? Ты думаешь, что он может жить?
Она зарумянилась, заискрились глаза. Никите сделалось дивно на сердце, он пожалел её, но уст открыть не мог.
– Что я знаю, панинка? – проговорил он медленно. – Что я, глупый, простой человек, могу знать? Я только так думаю: разве один раз так бывало, что кого за умершего в ясыри объявили, потом через десять лет возвращался. Кто же, панинка, не слышал о пани старостине Стройновской, мужа которой забрали турки, и о ксендзе тринитарии также, что ездил с выкупом, объявили, что умер, пока он не появился, когда старостина уже с другим жила мужем?
Горячо это как-то говорил Никита, но затем остановился, видя, какое впечатление производит на Ядзю, что с этого может быть беда – и забеспокоился.
– Но смилуйтесь, панинка благодетельница, не говорите, что слышали такие вещи от меня, – подхватил он быстро. – Тут, в усадьбе, у нас об этом говорить нельзя. Пан бы приказал побить меня, если бы узнал.
– Не бойся, – начала Ядзя, лицо которой зарумянилось и просветлело, – я тебе сердчено благодарна! Турки лгут! Да! Он жив, он вернётся – я это чувствую!
И она всыпала ему в руку талеры.
– Возьми это себе, на свадьбу! Ты прав! Не годится ставить креста, а что если он жив? О, Боже мой, тогда бы смерть вызывали! Какая я была неосторожная! А отец! Отец, наверно, думал также, только мне не хотел поведать!
Никита мог себя поздравить с добрым поступком, потому что с этого дня, с этой минуты Ядзя с той мыслью, что он жив, перестала молиться за душу – начала молиться за возможное возвращение, мы не можем ручаться, что не начала новенны св. Антонию, патрону потерявшихся вещей и пропавших людей.
Никто в доме этой неожиданной перемены объяснить себе не мог. Мать внимательно допрашивала Ядвизу, но ничего добиться от неё не могла, кроме того, что в её душе светил лучик какой-то надежды.
Она испугалась, не доведалась ли Ядзя о Янаше, но это было невозможно. Мечник воспользовался переменой, прямо и открыто рекомендуя дочке молодёжь, весь перечень которой имел в памяти; но, как только начал этот разговор, Ядзя нахмурилась.
– Неестественная вещь, – бормотал он, – чтобы панна в её возрасте замуж идти не хотела.
Поэтому тайно, через друзей, поощрял молодёжь к сватовству. Заезжали сыновья околичных обывателей, но Ядзя безжалостно с ними обходилась.