Алексей Апухтин - Неоконченная повесть
В свою очередь, Строньский потерял терпение.
– Прошу вас, князь, взвешивать ваши выражения, – сказал он, задрожав от гнева. – Иначе вы поставите меня в необходимость потребовать от вас сатисфакции…
– Что такое?! сатисфакции? – заревел князь. – Извольте, я вам даю сатисфакцию, и не одну, а пять, десять, сто сатисфакций! И с большим удовольствием, и сию минуту, если хотите!.. Ишь чем вздумали напугать меня… Сатисфакция! Точно Самойлов в «Свадьбе Кречинского»! [150]
Акатов увидел, что дело может кончиться плохо, и поймал князя за локоть.
– Послушайте, князь, вы не чувствуете ничего особенного?
– Ничего. Что это значит?
– Ну, а мне что-то нехорошо. Мне кажется, что судак, который мы ели, был не совсем свежий.
– Вы очень нежно выражаетесь. Не совсем свежий!.. Он был совсем тухлый… Я это заметил сразу.
– Но согласитесь, князь, что это очень нелюбезно со стороны Дюкро – подавать нам такую гадость.
– Нет, вы замечательно нежно выражаетесь сегодня. «Нелюбезно!» Это более, чем нелюбезно, – это гнусно, отвратительно, подло! Помилуйте, мы просиживаем здесь все вечера и ночи, тратим тысячи, а он осмеливается кормить нас гнилью! И вот попомните мое слово, что пройдет два-три года, этот мерзавец вывезет во Францию миллиона полтора франков, купит замок, заживет барином и будет смеяться над нами, северными варварами… Да будь он проклят вместе со своей почтенной супругой, с чадами и домочадцами и со всеми своими гнилыми судаками! Да будь я проклят сам, если когда-нибудь нога моя ступит в это заведение…
Князь начал подробно перечислять все преступления Дюкро, совершенные в течение многих лет. При этих воспоминаниях он несколько раз ссылался на графа Строньского, совсем забыв о сатисфакции. У Строньского всякий раз, что князь обращался к нему, нижняя губа вздрагивала от гнева, но понемногу успокоился и он.
Мадам Дюкро, сидевшая за конторкой и не в первый раз слышавшая эти проклятия, немедленно наказала князя Киргизова, вписав в его счет несколько лишних рюмок.
IX
Около этого времени с графом Хотынцевым произошла странная метаморфоза. Он, считавшийся всю жизнь либералом и сам называвший себя «свободным мыслителем», вдруг оказался ретроградом. В заседании Государственного Совета один из новых министров так прямо и назвал его мнение «ретроградным». Кроме того, он получил неизвестно от кого по городской почте нумер «Колокола», в котором красным карандашом была подчеркнута статья: «Холопы реакции». В конце этой статьи находились следующие строки: «К этой почтенной компании примкнул и граф Хотынцев, которого правильнее можно бы назвать графом Хапынцевым, потому что, будучи нижегородским губернатором, он хапнул здоровый куш с раскольников, да и теперь, говорят, хапает с живого и мертвого» [151] .
Граф так был поражен этой статьей, что даже не заметил, как в кабинет вошла графиня.
– Базиль, я к тебе с просьбой. Марья Захаровна рекомендовала мне на службу очень милого молодого человека, князя Буйского. Нельзя ли ему дать место?
Граф послал за Горичем, который сказал, что в настоящую минуту места нет, но что этого Буйского он будет иметь в виду.
– Ну, а это место, которое вы прежде занимали… секретаря важных дел… оно еще свободно? – спросила графиня.
– Граф велел уже назначить на это место чиновника канцелярии, Сергеева…
– Какого это Сергеева? – воскликнула графиня. – Уж не того ли, который в прошлом году был замешан в это грязное дело? Он украл какую-то шубу, или что-то в этом роде…
– Вы ошибаетесь, графиня; Сергеев ничего не украл, а напротив того: у него украли шубу.
– Ну, это совершенно все равно, он ли украл или у него украли… Главное то, что он был замешан в гадком деле, une affaire de vol [152] , а потому очень странно назначать его на такое видное место… Впрочем, я забыла, что в нашем министерстве теперь люди, как Сергеев, имеют больше успеха, чем люди нашего общества.
Графиня вышла, сильно хлопнув дверью.
Граф Василий Васильевич плотно затворил дверь и, подойдя к Горичу, сказал ему вполголоса:
– Как вам это нравится, mon cher? Все равно: он ли украл или у него украли…
И, хихикая про себя, граф уселся за письменный стол.
– Как же прикажете, граф? Доклад о Сергееве уничтожить?
– Нет, mon cher, погодите. Может быть, еще обойдется как-нибудь… Да вот, кстати, прочитайте, что я получил сегодня по почте. Мне по поводу этого «Колокола», да и по другим разным поводам хотелось бы поговорить с вами… Знаете что, не пообедаете ли вы сегодня со мной у Дюкро?
– У Дюкро? С вами?
– Что же это вас так удивляет? Я, как и всякий другой, не лишен этого права. Приезжайте туда часу в шестом и займите красную комнату внизу…
Граф Василий Васильевич вошел к Дюкро с бокового подъезда, озираясь по сторонам, как тать в нощи, и с высоко поднятым воротником пальто. Он сейчас же отвергнул карту, почтительно поданную ему Абрашкой, и приступил к сочинению «простого и вкусного» обеда. Выбор супа занял минуты две.
– Ты мне дашь, – сказал он внушительно Абрашке, – во-первых, tortue claire [153] .
– Для вас одних, ваше сиятельство, или для двух прикажете?
– Конечно, для двух… Потом ты мне дашь… Граф глубоко задумался.
Горич пошел поболтать с Угаровым, который обедал в общей комнате. Возвращаясь, он увидел в коридоре графа, разговаривающего с мадам Дюкро. Граф говорил тихо, но с таким жаром поднимал и опускал руки, что Горичу пришло в голову, не было ли между говорившими когда-нибудь более важных отношений. Проходя мимо, он услышал следующие слова:
– Surtout, chere madame, n'abusez pas du citron. Vous me comprenez, n'est-ce pas? Rien qu'un soupgon de citron.
– Soyez tranquille, monsieur le comte, vous serez servi comme par le bon vieux temps… [154]
– Oh, oui, c'est ca… le bon vieux temps… [155]
И граф, вслед за Горичем, вошел в красную комнату. Пока татары подавали закуску, он важно разлегся на диване и счел нужным поговорить о политике.
– Читали ли вы последнюю речь принца Наполеона [156] в законодательном корпусе? Это верх безумия. Удивляюсь, как его не посадили до сих пор в маленькие домики.
Хотя граф считал себя знатоком русского языка, но нередко грешил подобными галлицизмами.
К обеду он приступил с лицом серьезным и даже строгим; первые три блюда ел с большим аппетитом, запивая их соответствующими винами, и не был способен ни к какому обмену мыслей, кроме разговора об обеде. Насытившись, он до остальных пустяков – блюда три-четыре, не больше – еле дотрогивался, и то скорее из любознательности, чтобы узнать, так ли они приготовлены, как он объяснял.
– Ну, что, mon cher, – спросил он, окончив с чувством стакан лафита 1848 года, – прочли вы, как меня отделали?
– Да, граф, прочел; но неужели эта глупость могла вас рассердить или огорчить?
– Действительно, она меня более удивила, чем рассердила. Уж если они хотели про меня написать какую-нибудь гадость, то могли бы выдумать что-нибудь более правдоподобное. В Нижнем я не только не мог ничего хапать, но в три года, что я там был губернатором, я истратил около ста тысяч своих на балы и обеды, потому что жена моя хотела непременно перещеголять губернскую предводительшу. А предводителем был Пронин, известный миллионер. Но дело не в том, а я хочу на эту статью написать возражение. Как вы посоветуете мне это сделать?
– Я бы вам посоветовал вовсе не отвечать. Да и где же можно печатать возражение? В Лондоне печатать не захотят, а у нас о «Колоколе» запрещено даже упоминать в печати. Да не стоит и отвечать на такую глупость, которой не только никто не поверит, но и на которую никто даже не обратит внимания…
– О, как вы ошибаетесь в этом! как видно, что вы неопытны и юны! Начать с того, что многие поверят. Есть люди, которые верят всему гадкому. А другие хотя и не поверят, но все-таки будут меня считать как бы опозоренным. Люди, ко мне расположенные, ce qu'on appelle les amis [157] , – будут меня защищать, но все-таки не удержатся, чтобы не рассказать про этот пасквиль тем, которые еще не знают. Поверьте, mon cher, что если бы мой тезка дон Базилио [158] пожил в Петербурге, он бы еще более убедился в могуществе клеветы…
После спаржи, которою граф остался недоволен, так как она была слишком разварена, разговор его принял еще более меланхолический характер.
– В странное время живем мы, mon cher. Быть министром теперь то же, что лишиться всех прав… В старину, когда я начал служить, у нас была известная система. Я вовсе не сторонник этой системы, но, по крайней мере, мы – слуги правительства – знали, как нам поступать, и всегда могли рассчитывать на поддержку. Теперь нас ругают со всех сторон, а поддержки у нас никакой, и мы даже не знаем, чего от нас хотят. Вот слободский предводитель подал по крестьянской реформе проект, в котором пошел дальше той точки, на которой теперь стоит правительство… И что же? Его сослали административным порядком. Скажу вам про себя. Я нисколько не ретроград и рад сочувствовать всяким новым мерам, но дайте мне право рассматривать эти меры и не заставляйте меня бежать слепо за тем, кто громче кричит. А тут еще кругом какие-то подпольные интриги… Я хотел взять себе в товарищи Дольского. Вы его знаете, это – человек умный, дельный и проникнутый самыми современными идеями; но против него начался целый крестовый поход, и эта старая карга, княгиня Марья Захаровна – n'en deplaise a ma femme [159] , которая ее обожает, – подсунула мне Сергея Павловича Висягина – известного ретрограда. Ну, чем же я виноват?
