Алексей Апухтин - Неоконченная повесть
– Погоди, Базиль, – сказала графиня, удерживая его за рукав фрака. – Посмотри на Алешу и Соню: неправда ли, какая славная парочка? Знаешь ли, мне пришло в голову, что хорошо бы их поженить… Что ты скажешь на это?
Граф только махнул рукой.
– Пусти, Olympe, мне нужно видеть дворецкого.
– Нет, подожди одну минуту. Посмотри направо: видишь эту пару за большим зеркалом? Они теперь не танцуют.
– Ну, вижу, Дмитрий Павлович Висягин и племянница княгини Марьи Захаровны.
– Да, Бэби. И что же, ты не видишь в ней ничего особенного?
– Вижу, что она дурна, как смертный грех.
– Полно, Базиль, она сегодня очень интересна.
Граф расхохотался.
– Этого только недоставало! Рыжая, вся в веснушках… Что ты нашла в ней интересного?
– Ну ты ничего не понимаешь. Посмотри, посмотри: они опять пропустили свою очередь.
– Ну, так что же из этого?
– Ступай к своему дворецкому! – сказала с соболезнованием графиня и с довольным видом перешла в большую гостиную. Проходя мимо стола, за которым играла княгиня Марья Захаровна, графиня сказала вполголоса:
– Notre jeune amie danse bien peu et cause beaucoup [136] . Хороший знак, княгиня.
«Дай-то бог», – отвечал взор княгини, устремленный к небу. Мазурка еще не была кончена, когда Бэби вошла в гостиную и, подойдя к княгине, произнесла каким-то особенным голосом:
– Il fait bien chaud, ma tante [137] .
Княгиня притянула племянницу к себе и, целуя ее в лоб, произнесла:
– Je te felicite, mon enfant [138] .
В то же время княгиня многозначительно взглянула на Сергея Павловича Висягина, сидевшего рядом. Он вскочил с места и сказал:
– Княгиня, я забыл поблагодарить вас за книгу, которую вы мне прислали.
И, схватив руку княгини, он дважды чмокнул ее губами.
– Дай бог, чтобы эта книга принесла счастье, – сказала княгиня.
Хотя свидетели этой небольшой сцены могли бы ничего не понять в ней, но через минуту по всем комнатам графини Хотынцевой, как электрическая искра, пробежала весть, что Дмитрий Павлович Висягин сделал предложение Бэби Волынской.
Брак этот давно был решен княгиней Марьей Захаровной. Помехой была старинная связь Дмитрия Павловича с какой-то женщиной из среднего круга, «une bourgeoise de peu» [139] , как выражалась княгиня. Дмитрий Павлович долго боролся и медлил, наконец, на балу графини Хотынцевой дело было решено к общему удовольствию.
За ужином Дмитрий Павлович и Бэби сидели рядом. Все к ним подходили и пили их здоровье, но ни один человек их не поздравил. Поздравлений они принимать не могли: свадьба не была объявлена. Объявление должно было происходить на следующий день за обедом у княгини Марьи Захаровны…
Ужин удался на славу как в кулинарном отношении, так и в смысле порядка. Всем было хорошо и просторно, никакой суматохи не было заметно. В свою очередь, граф Василий Васильевич торжествовал, сознавая, что такого ужина во весь сезон не было ни у кого. Он был так доволен, что даже хотел протанцевать тур вальса во время котильона, но вспомнил, что он – министр, и удержался.
В шесть часов утра Алеша Хотынцев сходил с лестницы, держась за перила, но уверяя в то же время, что он не устал нисколько. Его тройка стояла у подъезда. Алеша и Свирский вскочили в сани, и прозябшие кони вихрем помчали их в Царское.
– А знаешь, Павлик, – говорил Алеша, закутываясь плотнее в шинель, – иногда и на балах можно приятно проводить время. Право, эти девчонки вовсе не так глупы, как кажутся с первого взгляда. Вот, например, эта княжна Брянская… Она в два часа сказала мне больше умных вещей, чем Шарлотта в два года.
– А кстати, где Шарлотта?
– Черт ее знает… Говорят, какой-то купчик увез ее в Москву для практики французского языка… Нечего сказать, хорошо будет говорить купчина после такого учителя.
Алеша зевнул, и через пять минут оба друга спали богатырским сном.
Для графини Хотынцевой ее бал имел то последствие, что в один вечер она нажила больше врагов, чем во всю свою жизнь. Врагами ее сделались: во-первых, все те дамы, которых она не пригласила; во-вторых, маменьки тех барышень, которые имели меньше успеха на балу, и в-третьих, все те дома, у которых балы не были так блестящи, как у нее. Но так как никто из них не выражал графине своей вражды открыто, а, напротив того, все сделались с нею вдвое любезнее в ожидании будущих балов и приемов, – то она была в полной уверенности, что балом своим приобрела всеобщую любовь и окончательно упрочила за собой почетное место в петербургском свете.VIII
На следующее утро Миллер пил чай у Угарова, когда раздался звонок, и в комнату вошел высокий, стройный офицер в адъютантском мундире. Угаров встал и с недоумением глядел на вошедшего. Тот остановился среди комнаты и также не произносил ни слова.
– Боже мой! – воскликнул Миллер. – Да это Константинов!
– Наконец-то узнали! – со смехом сказал Константинов, обнимая товарищей.
Да и трудно было в этом молодцеватом адъютанте с матово-бледным лицом и довольно большими усами узнать того розового и нежного Митю Константинова, который четыре года тому назад плакал на выпускном обеде. Теперь он напоминал старшего брата, только был красивее его и выше ростом. Севастополь и физически и нравственно переродил его, но его хрупкая натура не выдержала такой насильственной ломки. Константинов делал впечатление человека, постоянно играющего какую-то роль; во всех его движениях и речах было что-то неестественно-театральное. Иногда во время разговора он вдруг останавливался на полуслове, глаза его начинали усиленно моргать, и все лицо передергивалось нервной судорогой; это продолжалось с минуту, после чего ему нужно было еще несколько минут, чтобы вполне овладеть собою.
Константинов только накануне приехал из-за границы, где он сначала лечился от ран, а потом «изучал военное дело». Генерал, при котором он служил адъютантом, повез его вечером на бал к графу Хотынцеву, где от Сережи Брянского он узнал адресы всех товарищей. Через пять минут Константинов подробно рассказывал все свои подвиги в Севастополе; для наглядности он даже чертил карандашом на обертке книги наши и неприятельские позиции. Разговор зашел о Гуркине, и Константинов никак не мог понять его продолжительного горя.
– Поверьте, господа, что я любил своего брата не меньше, чем Гуркин, но я только мог радоваться его смерти, потому что он умер настоящим героем.
И он начал рисовать редут Шварца, при отбитии которого был убит Андрей Константинов. Его последняя фраза прозвучала такой фальшивой нотой, что Угаров, желая переменить разговор, спросил, хорош ли был бал у графа Хотынцева.
– Чтобы решить, хороша ли какая-нибудь вещь, надо ее сравнивать с другими однородными вещами, – произнес докторальным тоном Константинов, – а я сравнивать не могу, я был на балу в первый раз в жизни, да, вероятно, и в последний. И представь, что со мной случилось. Разговариваю я во время мазурки с генералом Дольским, – весьма замечательным человеком, – с ним я только что познакомился, – вдруг подлетает ко мне сестра Брянского и предлагает протанцевать с ней тур мазурки. Я должен был отказать ей. Она, видно, рассердилась, но что же мне делать, если я не умею танцевать…
– Помилуй, ты был лучший танцор в лицее.
– Да, но с тех пор прошло около пятнадцати лет, если считать месяц Севастополя за год…
– И ты не извинился перед княжной?
– Нет, конечно, извинился; она меня простила и посадила около себя за ужином. Возле нее, по другую сторону, сидел какой-то гусар и нес такую дичь, что нам нельзя было разговориться. Но после ужина она таки заставила меня протанцевать с ней котильон и даже представила своей сестре, какой-то госпоже Могилевской.
– Маковецкой, – поправил Угаров.
– Да, именно Маковецкой… ты ее знаешь? Теперь мне приходится этой Маковецкой делать визит, хотя я приехал в Петербург вовсе не для того, чтобы танцевать котильон и делать визиты…
И он сообщил товарищам, что не нынче завтра вспыхнет большая европейская война и что он занят разработкой плана кампании для русской армии. В академию он не пойдет – он ее презирает, и что может дать ему академия?! Он прочел сам всю военную литературу, он лично знаком со всеми иностранными знаменитостями военного дела, а главное, он начал с практики, которую потом проверил теорией. Опять начались чертежи, причем Константинов забросал товарищей целым градом терминов, которых они не понимали.
После отъезда Константинова его товарищи впали в долгое раздумье. Свои мысли Миллер выразил следующей фразой:
– Знаешь, Володя, если бы этот был убит, тот не сказал бы, что радуется смерти брата.
– Да, конечно, – отвечал рассеянно Угаров.
Он думал совсем о другом; его поразил эпизод с Соней. Он уже начал кое-что понимать в причудах этого странного характера. Очевидно, Константинов заинтересовал ее только тем, что отказался протанцевать с ней тур мазурки.
Вообще Угаров уже ни о чем не мог думать, кроме Сони. Отказавшись от мысли ездить в свет, он пользовался каждой минутой, когда мог ее видеть у Маковецких, и не умел скрывать того, что испытывал. Соня, видимо, тяготилась его страдальческим видом; но если он ее не видел, он страдал еще больше. Вдруг до него дошли смутные слухи о том, что она выходит замуж за Алешу Хотынцева.
