Юзеф Крашевский - Король в Несвиже (сборник)
Эстко дал понять, что при слугах говорить не желал, их выпроводили, и художник приступил, начиная с целования панской руки.
– Ваша светлость, – проговорил он поспешно, – ежели ваша светлость хочет королю сделать милый сюрприз и память о его прибывании увековечить, хотя времени очень мало, я с моими кисточками к услугам… день и ночь готовы работать.
– Где? Что? – спросил князь.
– Без какой-либо аллегоричной картины не может обойтись, – продолжал далее Эстко, – в большом зале потолок чистый, огромный, есть на чем пописать. Словно это место ждало.
– Человече, но когда же ты в такой короткий срок, пане коханку, сможешь с этим справиться? Я всегда слышал, что на это нужны годы.
– Кому как! – ответил смело художник, потирая чуприну. – Я обязываюсь быть готовым и весь потолок украсить аллегорией ad hoc[13]. Не может быть, чтобы это уважение королю не понравилось.
Князь воевода поморщился.
– Тогда ты мне залы завалишь строительными лесами и ещё не поспеешь к сроку.
– Шею свою ставлю, – прервал Эстко.
– А что мне от твоей шеи. Шейка только у раков хорошая, – сказал князь и задумался, – но ты, может быть, прав, нарисовать ему что-то нужно, и надеюсь, ты не подведёшь. Краски себе привези самые лучшие, на это не пожалею; но прежде чем к чему-то придёт, – докончил воевода, – нужно хорошо рассмотреть, что и как получится, чтобы финфы в том не было; они подозрительными глазами на всё смотреть будут. Тебе одного не достаёт, а я головы уже не имею, так мне разбили её этими программами, которые Бернатович каждый день пишет и мажет. Соберём, поэтому, сегодня консилиум и решим.
– Но пусть же князь будет любезен, – подхватил Эстко, – приказать позвать меня. Без меня не может обойтись, а у меня уже есть идея.
– Намажь ты свою идею на бумаге, – ответил князь, – и принеси с собой, или… нет, пане коханку, вперёд приди без идеи… не подобает, чтобы ты её нам навязал. А что же там думаешь нарисовать?
Эстко задумался, прикусил губы.
– Это представится, ваша светлость, – сказал он, – я должен тоже хорошо взвесить.
– Смотри, чтобы Радзивиллов особо не унизить, а короля слишком не не возвысить.
– Но это уже точно, что мы будем потолок изрисовывать? – спросил беспокойно Эстко.
– Я ведь об этом сперва думал, – прервал воевода, – только мне казалось, что ты с этим не управишься в такой короткий период!
– Хоть бы я на лесах трупом пал! – крикнул в порыве Эстко. – Поэтому, не тратя времени, прикажу готовить леса.
– А прикажи… скажи сначала Фричинскому, – воскликнул князь, – лестниц в замке достаточно, досок найдётя сколько нужно.
Бросился Эстко как из катапульты, немедленно побежал к маршалку, тем временем князь встал и после короткой молитвы собирался завтракать, когда вошёл Моравский.
– День добрый!
– День добрый!
– Как же князю спалось?
– А! Ты уж меня теперь не спрашивай, – вздохнул воевода. – Пока эти праздники не минуют, а наисветлейший пан не будет за воротами, я отдыха не вкушу. Всё нужно обдумать, а из вас меня никто не выручит.
Он вздохнул.
– Вот например, – добавил он, – вот бы мне кто-нибудь из вас нашептал, что всё-таки нужно королю что-то нарисовать, дабы память о его пребывании увековечить! Гм? Видишь? Хотя бы потом это тряпками пришлось смывать, памятник этот ему сейчас мы должны намазать. А для чего же я Эстке плачу? Не правда ли, пане коханку? В большой зале потолок, как огромный лист, поместится на нём король и я и вы все…
– Но, ваша светлость, – вставил несмело генерал, – мне кажется, что на потолке только гении, божества, облака и т. п. подходят…
– Да ты что! Мы это разберём на генеральном консилиуме, – прервал князь, – ты, пане коханку, не знаешь, нужно нам для совещания ксендза Кантембринка вызвать и других, а дело срочное. Потолок должен быть разрисован, пане коханку.
Что мне Эстко за краски насчитает, Господу Богу известно, потому что здесь какими попало рисовать нельзя…
Последовал вздох.
– Мой истощённый карман так же следовало бы изобразить, propter aeternam memoriam rei[14], – сказал князь.
Генерал пожал плечами.
Перед полуднем собрался кабинетный консилиум. В него входили: князь Иероним, который поддакивал брату и ни с кем не спорил, Моравский, Бернатович, Фричинский и прибывший в этот день президент Северин Жевуский. Сам воевода открыл консилиум, доказывая необходимость росписи чем-нибудь потолка; причём сразу Бернатович и Фричинский выразили сомнения, удасться ли в такой короткий срок прийти к цели.
– Это уже, пане коханку, дело Эстки, – сказал князь, – обо всём, что хотим предпринять, нужно наперёд думать.
Северин Жевуский, как вся семья, остроумный и злостный, откликнулся первым с мнимой серьёзностью:
– Но это наипростейшая вещь на свете! С одной стороны – история дома Радзивиллов, трубы славы над ней, с другой – история фамилии Понятовских, над ними же, с позволения, телёнок, задравши хвост…
Все прыснули смехом.
– Северин, пане коханку, – крикнул князь, – да брось, дело серьёзное.
Жевуский сел.
– Тогда я слушаю, – шепнул он, – что скажет генерал?
– Я? Ничего не скажу! Не смыслю ни в аллегориях, ни в живописи…
Князь задумался и поморщился.
– Я вам скажу, что знаю только, что должны быть гении с голыми ногами, крыльями, какая-то богиня либо нагая, либо немного одетая, всё-таки и алтарь, потому что должна гореть жертва, а я лучше всех чувствую, что жертва будет толстой и много в пепел обратится. Всё же думайте ещё что-нибудь.
– Что мы тут воду кипятим! – прервал генерал. – Вещь простая. Послать за Эсткой. Пусть он обдумает, что собирается рисовать, а князь выскажет своё мнение, согласится или нет.
Князь дал знак Фричинскому, который вышел и отправился за Эсткой. Художник уже ждал это. Не подобало ему только с рисунком прийти, чтобы инициативы не выдать, которую князь хотел оставить при себе. Он заранее оделся в воскресный контуш и бирюзовую запонку под шею пришпилил, не забывая о перстне с сердоликом на пальце, потому что, как художник, своё дворянство тем выше носил, чем его призвание ставило ближе к ремесленникам. Эстко, в некотором отдалении, задержался между порогом и столом.
Жевуский, который его знал и немилосердно над ним подшучивал, прозывая его Эстко-Фапресто, в немногих словах рассказал ему в чём было дело.
Дали ему минуту на размышление, после чего художник начал сначала с того, что подобные аллегории имеют свои правила, которых нужно держаться.
– Мы должны иметь, однако, ввиду, – продолжал он потом дальше, – что времени мы имеем мало, а потолка много, а раз рисовать, то всё-таки нужно его полностью покрыть изображением.
– А облака? – вставил Жевуский. – Всё-таки это для тебя отличная вещь; где не будешь иметь что поставить, сотворишь облака и цветы.
Эстко покрутил головой.
– Уж без них не обойдётся, – сказал он с важностью, – но их слишком нельзя навешать.
– Несомненно, пане коханку, – вставил князь. – Облака всегда подозрительны, кто-нибудь подумает, что мы наияснейшему пану градобитием угрожаем.
Жевуский рассмеялся. Эстко тем временем осмелел и повысил голос:
– Мне кажется, – начал он, – что тут главной вещью будет портрет наияснейшего пана в раме, удерживаемой двумя гениями.
– Даже двумя? – спросил Жевуский.
Художник немного поразился.
– Хотя бы для симметрии должно быть два, – ответил он чуть резко. – Гений добродетели и мудрости.
– Браво! – согласился Жевуский.
– Гении сверху будут удерживать над ним корону, – добавил Эстко.
– Помни, что один из них должен быть похож на ту, которая ему надела на голову корону, – прошептал Жевуский.
– Пане коханку! Veto! – крикнул воевода. – Лишь бы злобные люди не сделали из этого повод для шуток. На милость Бога, хоть усы гениям нарисуй, лишь бы только не были ни на кого похожи… понимаешь?
Эстко головой дал знать, что понял, и хотел быть послушным.
– Дальше что? – спросил Жевуский.
Художник закашлял.
– Я думаю в важной позе женщины преклонного возраста, стоящей при алтаре, изложить несвижскую ординацию…
– Ну, так, без алтаря не может быть, – забормотал князь, – я говорил.
– И сжигающую в качестве жертвы крылатые сердца, поднимающиеся к изображению, – завершил художник.
Пан Северин заслонил свои уста ладонью, чтобы не выдать улыбки.
– Очень мило, – сказал он, строя серьёзное лицо, – но подумай, что она добрые эти сердца, которые хотят лететь, сжигает и уничтожает… неприятели готовы сказать, что это делает назло, чтобы их не пустить к пану?
Эстко обиделся.
– Иначе это аллегорично выразить невозможно, – сказал он кисло. – Будут ли они взлетать – не знаю, по крайней мере, главное, что сердца гореть должны.
– Ну да, пане коханку, – добавил князь, – нарисованные сердца пусть горят.
– И больше ничего? – спросил Моравский. – Будешь вынужден очень много облаков нагромоздить, пожалуй.
