Юзеф Крашевский - История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника
Так начался этот день неопределённости и тревоги.
Ядзя мгновенно хотела бежать наверх, но мечникова её мягко задржала:
– Подожди, дитя моё, – сказала она, – не прерывай его сон, ему его много нужно. Ксендз Жудра даст нам знать, пойдём вместе.
Ядвисия зарумянилась. Она поглядела на мать, ничего не отвечая, и села грустная.
Ксендз застал наверху Янаша глубоко спящим и смотрящую за ним женщину, также сломленную сном.
Он сел с бревиарием около ложа, дожидаясь пробуждения.
Так прошёл, может, час – послышался вздох, потом крик, и Янаш вскочил, водя вокруг испуганными глазами.
Ксендз Жудра слегка взял его за руку.
– Перекрестись, – сказал он, – опомнись, ну и поведай мне, как себя чувствуешь.
Только спустя немного времени Корчак мог ему ответить, собрав мысли и остыв от ночных грёз.
– Чувствую себя немного слабым, – произнёс он.
– А боль в ранах?
– Невеликая. Что происходит с мечниковой?
– Все здоровы, по Божьей милости.
– Что это за ропот? – спросил он, настораживая уши.
Ксендз задумался над ответом, когда вошёл Никита.
– Что это за ропот? – повторил Янаш.
– А ну, люди из городка, их тут полный двор, – промолвил Никита, не понимая, чтобы нужно было что-то утаивать, – всё это притянулось из страха.
Янаш посмотрел.
– А что за страх?
– А татары! – воскликнул Никита. – Все говорят наверняка, что их Доршак сюда приведёт…
Только теперь Янашу всё постепенно должно было объясниться, а Никита пропел ему даже историю Агафьи. Янаш внимательно слушал.
– Что же сделали для обороны замка?
Придворный с гордостью рассказал, как отлично распорядился.
– Слава Богу, – сказал Корчак, – сегодня не чувствую себя плохо, должен встать, чтобы также на что-то пригодиться.
Ксендз хотел его остановить.
– Не думай, благодетель, – ответил он.
– Никакая людская сила меня к ложу не привяжет, когда есть опасность. Горячка прошла, раны не значат ничего, а делать есть что!
– Подожди только мгновение, прошу тебя, – сказал ксендз, – пока я не вернусь.
Никита забавлял его разговором, когда ксендз Жудра выскользнул и пошёл уведомить мечникову, которая сразу сама собралась идти. Ядзи советовала остаться, но девушка так грустно и испытующе посмотрела на мать, что, в конце концов, она позволила ей идти с собой.
Среди беседы с Никитой обе вошли; Янаш задвигался и зарумянился.
– А пани! – воскликнул он. – Простите, я уже давно на ногах быть должен, стыдно мне, что лежу.
– Запрещаю вашей милости двигаться – под послушанием, – отвечала мечникова. – Нет никакой потребности и опасения. Люди вообразили себе, что на нас и тут могут напасть татары, что их Доршак приведёт, но это чистые сны и страхи.
Мечникова ещё говорила, когда громкий крик послышался из нижнего замка. Все задрожали, Никита сразу побежал…
Минуту продолжалась тишина, потом ропот. Все побежали к окнам, но отсюда ничего не было видно. Ксендз Жудра уже должен был выбраться на разведку, когда вернулся запыхавшийся Никита.
Он имел в руке кусок жёлтой бумаги и немного сконфуженную мину.
– Кто их знает, что это, – сказал он, подавая бумагу, – какой-то человек от гор, свистя галопом, прилетел к мосту, а на мост бросил бумагу и затем назад в лес ускакал. Невозможно было за ним пуститься на коне.
Мечникова, Ядзя, пришедший как раз ксендз Жудра, собрались над этой таинственной бумагой, пытаясь прочесть.
Это было непростой вещью, потому что письмо нечитаемое, с ошибками, бледное, неизвестно, на каком языке написанное, было трудным для понимания. Род печати, сплетённой из каких-то букв, выбит был в нижней части. Должно быть, это был знак дьявола.
Татары грозили нападением на замок, уничтожением, огнём и мечом или требовали выкуп, который был оценён по значимости, а кроме того, отдачи всего имущества Доршака, его слуг, жены, запертой в подземелье.
– Но какая вероятность, что откупившись, завтра не будем подвергнуты нападению? – сказала мечникова.
Ксендз молчал. Посмотрели на Янаша, который весь дрожал. Никита, покорно стоя у дверей, ждал, не смея отозваться.
– Прошу, ясно пани, – сказал он наконец, не в состоянии удержаться, – я глупый холоп, но я так думаю, что если бы они имели силу и мощь над нами, зачем бы им было нужно просить нас и так нас жалеть?
– Ты прав! – прибавил Янаш. – С разбойниками в торги входить не годится. Пани мечникова, благодетельница, позвольте мне встать, пойду поглядеть оборону, не может быть, чтобы мы здесь могли их бояться. Полковник Дуленба обещал помощь.
– Отдать ему жену и имущество, – сказал ксендз, – но больше ничего.
Мечникова задумалась над бумагой. Кивнула Никите, шепнув ему, чтобы шёл к Доршаковой, а сама с дочкой спустилась в свою комнату. Ядзя тянула немного с выходом, посмотрела на Янашка, который ей улыбнулся, поманил её рукой, но мать уже увела её за собой.
Нетерпение добавило Янашу сил – он сразу начал вставать с ложка и одеваться. Пани Збоинская ещё стояла над той запиской, с которой не знала, что делать, когда вошла Агафья.
Вид её мог испугать – была такой побледневшей, испачканной и как бы бессознательной. Со времени своего выхода из заключения она ничего на себе не поправила – забыла обо всём.
Распущенные волосы спадали на плечи, глаза пылали каким-то огнём отчаяния и ужаса, порванное платье тряпьём тащилось по земле.
Вошла, остановилась, но с серьёзностью, странно отражающейся от этого истощения и запущености, не испуганная, не униженная видом мечниковой, которая направила на неё любопытный взгляд.
– Что люди говорят? Что этот человек обо мне поведал? – отозвалась она, не склонив даже головы. – Меня должны выдать? Разве я чей-то скот?
– Муж о вас упоминает! – отвечала мечникова. – Я так думаю. Плохого вы имели мужа, это правда, но вы его жена.
– Я? Жена? Того, что заключил меня в подземелье? Этого убийцы и злодея, – начала яростно, поднимая руки, Агафья. – Я его знать не хочу! Я его проклинаю. Пани, – крикнула она, бросаясь в середине комнаты на колени и заламывая руки, – сжалься над несчастной. Защити меня, возьми меня с собой. Я тебе служить буду, я откуплюсь, я…
Тут прервало её рыдание.
– Успокойся! – сказала, приближаясь к ней, мечникова. – Силой никто бы тебя не выдал.
Агафья медленно встала, подошла к руке стоящей мечниковой, почти силой её схватила и горячо начала целовать.
– Вы не знаете этого человека! Вы не знаете, что я с ним натерпелась! Кто же расскажет?!
И из её глаз брызнули слёзы.
Все женщины поплакали, приблизились к ней и начали утешать.
Ксендз Жудра стоял задумчивый.
– Что же сделать с этой бумагой? – сказал он тихо.
– Выбросить её прочь, – воскликнула Агафья.
– Иди и будь спокойна! – отозвалась мечникова. – А если чувствуешь себя здесь в большей безопасности, приходи к нам, не оставим тебя одну.
Когда эта сцена происходила в комнате мечниковой, Янаш уже встал и, хотя чуствовал себя слабым, сошёл вниз. У него было побледневшее лицо, пылающие глаза, но силы выработала у нём воля. Прежде чем отворил дверь, он сказал себе, что не даст узнать, что страдает, что должен быть здоровым.
Вошёл с улыбкой на устах. Ничто не могло остановить Ядзи, чтобы не поспешила к нему. Она смотрела в его глаза, пытаясь прочесть в них боль, но её там не нашла. Вид девушки рассеял её остаток.
Агафья ушла, начали заново вчитываться в бумагу. Двенадцать часов давал в ней татарин для составления выкупа, а видно, где-нибудь в ближайших горах должны были стоять на часах, потому что наказывали повесить на башне белую хоругвь или, если бы таковой не было до вечера, грозили нападением.
– На татарскую веру полагаться невозможно, – сказал Янаш, – в замке можно обороняться хоть с малой горстью. Пушек у татар нет, стены высокие и мощные, а пруд, а оружие всё-таки, которого у нас достаточно, а множество людей в собственной обороне также должны быть деятельны! Да будет воля Божья!
Эти слова повторила мечникова:
– Да будет воля Божья! Никита подслушивал за дверью, боялся, чтобы ради спокойствия не дали выкупа. Он ушёл почти обрадованный и, свистя, сел под стеной, с хлебом и огурцом в руке. Во втором дворе чужих не было, потому что сюда их не пускали. Большая часть людей обедала и беседовала в нижнем помещении, остальные на башнях и стенах стояли на часах. Подняв глаза, Никита удивился, когда в том самом месте, что вчера, снова увидел Горпинку, стоящую с фартуком в зубах. Она выглядела, словно и теперь хотела что-то поведать.
Никита, которому измождённую девушку было жаль, поднял хлеб свой вверх, показал его ей и спросил:
– Хочешь есть?
Она потрялся головой.
– Что же ты так тут стоишь под стеной? – спросил он.
– Мне нужно что-то сказать, – шепнула она, – но очень боюсь. Никита кивнул, чтобы подошла; она колебалась, испуганно осмотрелась и, кружа, медленно приблизилась к нему и, опёрлась о стену, вытягивая босые ноги, покалеченные, обвязанные листьями и тряпками.
