Эдвард Бульвер-Литтон - Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь
– Ловко сказано! – воскликнул фермер с довольным видом, меж тем как жена его улыбнулась и покраснела. – Ловчее вы не могли бы произнести речь перед избирателями в графстве. Полагаю, не от косарей вы научились такому тонкому обращению? Может быть, я позволил себе вольности с тем, кто не мне чета?
– О какой вольности вы говорите? – спросил вежливо Кенелм. – Разве о вольном обращении с шиллингами. Извините, но назад вы их едва ли получите. Я, конечно, не так знаком с жизнью, как вы, но, по моему опыту, кому бы человек ни отдал свои деньги, вернее всего, что он их больше не увидит.
При этом изречении фермер расхохотался так, что чуть не задохнулся, жена его усмехнулась, и даже работница ухмыльнулась во весь рот. Сохраняя неизменно серьезный вид, Кенелм между тем рассуждал про себя:
«Острословие состоит из очевидных истин, представленных в виде эпиграмм, и самое глупое замечание о ценности денег, как и о ничтожности женщин, всегда и у всех встретит одинаковое сочувствие. Несомненно, я остроумец, сам того не подозревая».
Тут фермер коснулся его плеча – коснулся, а не хлопнул, как сделал бы это минут десять назад, – и сказал:
– Не надо мешать хозяйке, а то ужина мы не получим. Я пойду загляну на скотный двор. А вы понимаете что-нибудь в коровах?
– Как же, я знаю, что коровы дают сливки и масло. Лучшие коровы те, которые, не требуя больших расходов, дают наибольшее количестве сливок и масла. Но как производить сливки и масло по такой цене, чтобы бедный человек мог без больших затрат видеть их за завтраком у себя на столе, – это вопрос, подлежащий решению нового парламента и либерального правительства. Однако не будем мешать приготовлению ужина.
Хозяин и гость вышли из кухни во двор фермы.
– Вы в наших краях совсем чужой?
– Совсем.
– И даже не знаете, как меня зовут?
– Нет, я только слышал, что жена ваша называла вас Джоном.
– Мое имя Джон Сэндерсон.
– А, так вы северянин! Вот почему вы так толковы и умны. Имена, кончающиеся на «сон», большей частью принадлежат потомкам датчан, которым король Альфред[60] – мир праху его! – щедро предоставил не менее шестнадцати графств. И когда датчанина называли чьим-то сыном[61], это значило, что он сын значительного лица.
– Ей-богу, никогда об этом не слыхал!
– Если б я предполагал, что вы это уже слышали, я и не стал бы об этом говорить.
– Я сказал вам, как меня зовут; теперь ваша очередь назвать свое имя.
– Человек умный задает вопросы, но отвечает на них только глупец. Предположите на минутку, что я не глупец.
Фермер Сэндерсон почесал в затылке с озадаченным видом, который не совсем приличествовал потомку датчан, поселенных королем Альфредом на севере Англии.
– Черт возьми, я думаю, что и вы йоркширец, – сказал он наконец.
– Человек, наиболее самодовольное из всех животных, утверждает, что только он один наделен высшим даром мышления, а остальные животные – лишь низшей, механической способностью, называемой инстинктом. Однако, поскольку инстинкт неизменно верен, а мысли по большей части ошибочны, людям нечего хвастать своим мнимым преимуществом. Думая обо мне и решая, что я йоркширец, вы ошибаетесь. Теперь скажите: положившись на один инстинкт, вы можете угадать, когда мы сядем за ужин… А вот коровы, которых вы идете осматривать, угадывают час и минуту, когда им дадут корм.
К фермеру вернулось сознание своего превосходства, когда он вспомнил, что он хозяин, а его собеседник только гость, которого он собирается угощать ужином.
– Ужин будет через десять минут, – сказал он, но немного погодя прибавил неодобрительным тоном, так как не хотел, чтобы его сочли чванливым: – Мы не ужинаем на кухне. Отец да и я сам всегда ужинали на кухне, пока я не женился. Но моя Бесс, хотя и лучшая жена, какая может быть у фермера, дочь торговца и воспитана иначе. За нею, надо сказать, было и деньжат порядочно. Но если бы и гроша не было, я все равно не хотел бы, чтобы ее родня говорила, будто я унизил ее: поэтому мы ужинаем в комнате.
– По-моему, – сказал Кенелм, – самое главное, чтобы был ужин. А если он обеспечен, – больше шансов на успех в жизни у того, кто предпочитает ужинать в комнате, а не на кухне. Однако я вижу насос; пока вы сходите к коровам, я вымою руки.
– Постойте! Вы остры на язык и далеко не глупы. У меня сын – славный парень, но очень зазнался; никому из нас слова молвить не дает, воображает, что он не из последнего десятка. Вы оказали бы мне, да и ему самому, услугу, если б немного сбили с него спеси.
Кенелм, который уже усердно качал воду, в ответ только дружелюбно кивнул головой. Однако, как обычно в таких случаях, он не замедлил пофилософствовать, пока мыл лицо в струе воды, бившей из насоса:
«Неудивительно, что каждый маленький человечек находит приятным унизить большого, если даже отец просит постороннего сбить спесь с сына только за то, что тот считает себя не последним человеком. Основываясь на этом законе человеческой природы, критика благоразумно отказывается от притязаний на аналитическую научность и становится выгодным промыслом. Она рассчитывает, что ее читатели испытывают удовольствие, когда она низводит кого-нибудь с высоты».
Глава IX
Дом фермера был чистый и приятный для глаз, как и подобает дому с двумя или тремястами акров приличной пахотной земли, возделываемой заботливым хозяином, который хотя и обрабатывал ее по старинке, не употребляя ни косилок, ни паровых плугов и не занимаясь химическими опытами, но все же вкладывал в нее порядочные деньги и получал неплохой доход.
Ужин был накрыт в большой, хотя и низкой комнате со стеклянной дверью, отворенной теперь настежь, как и окна с частым переплетом. Последние выходили в садик, полный разросшихся там старомодных английских цветов, которые в настоящее время изгнаны из садов с большими притязаниями, хотя и с несравненно меньшим благоуханием. В одном углу находилась беседка, увитая жимолостью, против нее стоял ряд ульев. Сама комната была уютна и отличалась тем изяществом, которое свидетельствует о женском вкусе. По стенам висели на голубых лентах полки с книжками в красивых переплетах; на всех окнах стояли горшки с цветами; было тут и небольшое фортепьяно. Вперемежку красовались гравюры? изображавшие магнатов графства и премированных быков, а также образцы вышивки шерстью по канве, со стихами нравственного содержания, именами и днями рождения бабушки фермера, его матери, жены и дочерей. Над камином висело небольшое зеркало, а над ним, в качестве трофея, лисий хвост. В углу помещался стеклянный шкафчик, полный старого китайского, индийского и английского фарфора.
Общество состояло из фермера, его жены, трех цветущих дочерей и бледного, худощавого малого лет двадцати, единственного сына фермера. Юноша не питал склонности к земледелию. Он учился в средней школе и набрался там высоких идей о «шествии разума» и «прогрессе века».
Будучи серьезнейшим из смертных, Кенелм, однако, не был застенчив. Вообще застенчивость – признак болезненного самолюбия; последним же свойством молодой Чиллингли едва ли был наделен в большей мере, чем три рыбы на его родовом гербе.
Он чувствовал себя совершенно свободно в обществе своих хозяев, однако строго следил за тем, чтобы оказывать одинаковое внимание трем девушкам и старался, чтобы у них не возникло и мысли о предпочтении какой-либо одной.
«Некоторые числа безопасны, – думал он, – особенно нечетные. Три грации не были замужем и также – девять муз».
– Вы, верно, любите музыку? – обратился Кенелм сразу ко всем трем девушкам, бросив взгляд на фортепьяно.
– Очень люблю, – ответила старшая.
А фермер, накладывая гостю на тарелку вареной говядины с морковью, добавил:
– Теперь не то, что было в мое время. Когда я был мальчиком, только дочерей крупных арендаторов учили играть на фортепьяно, а сыновей посылали в хорошую школу. Ну, а теперь мы, маленькие люди, помогаем своим детям взобраться на две-три ступеньки выше, чем стоим сами.
– Школьный учитель сейчас в почете! – провозгласил сын с торжественностью мудреца, прибавляющего новое изречение к сокровищнице человеческой мудрости.
– Без сомнения, в нынешнем поколении образование распространено шире, чем в предыдущем, – согласился Кенелм. – Люди всех сословий изрекают одни и те же общие места, даже почти в одних и тех же выражениях. И по мере того как демократия расширяет свои умственные пределы, в ней, по словам одного моего приятеля – доктора, все чаще наблюдаются неприятные болезни, например, tic douloureux[62] и другие невралгические страдания, прежде встречавшиеся только исключительно у так называемой аристократии, – хотя настоящего значения этого слова на простом языке я, право, не знаю, – и человеческая порода, по крайней мере в Англии, становится все слабее и мельче. Существует легенда о человеке, который, достигнув глубокой старости, превратился в кузнечика[63]. Английская нация очень стара и, очевидно, близится к эпохе превращения в кузнечиков. Быть может, это оттого, что мы едим меньше мяса, чем наши предки. Позвольте мне еще кусочек!
