Эдвард Бульвер-Литтон - Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь
Что Кенелм чувствовал, может быть лучше всего видно из его письма к сэру Питеру, которое излагается ниже:
«Дорогой отец! До самой смерти не забуду я нежной заботы о моем счастье, которая преодолела все светские соображения и заставила тебя забыть собственные замыслы и честолюбивые мечты для наследника твоего имени и рода, не забуду заботливых слов, с которыми ты проводил меня из своего дома. Слова эти еще звучат в моих ушах, как радостный звон колоколов: „Выбирай по своему желанию, я благословлю твой выбор. Мое сердце открыто для нового ребенка твоя жена будет мне дочерью“. Невыразимо утешительно для меня теперь вспоминать эти слова. Из всех человеческих чувств благодарность – самое святое, и оно сливается со сладостью религии, когда эту благодарность приносят отцу. Поэтому не очень горюйте обо мне, когда я скажу вам, что надеждам, пленявшим меня, когда мы расстались, не суждено сбыться. Ее рука обещана другому, и этот другой имеет на нее права, с которыми мои не могут сравниться, да и сам он во всем, кроме таких случайных обстоятельств, как происхождение и богатство, неизмеримо выше меня. В этой мысли – мысли, что человек, избранный ею, заслуживает ее более, чем я, и что с его счастьем она сольет свое, – я найду утешение, как только преодолею разумом первое всепоглощающее горе, которое следует за чувством неожиданной и невозвратимой потери. Пока ты, наверное, найдешь естественным, что я прибегаю к такому средству для изменения состояния духа, как перемена мест. Я отправлюсь сегодня за границу и не буду останавливаться нигде до Венеции, которой я еще не видел. Меня непреодолимо влечет к ее тихим каналам и скользящим гондолам. Я напишу тебе и милой матушке в день приезда туда. И я надеюсь писать весело и подробно обо всем, что увижу и встречу. В твоих письмах ко мне, дорогой отец, на упоминай об этой горести, которую даже твои нежные родительские слова могут только усилить. Несчастная любовь – удел очень обыкновенный. Мы каждый день встречаем мужчин, да и женщин, которые это испытали, но потом вполне исцелились.
Самый мужественный из наших современных лирических поэтов сказал очень благородно и, без сомнения, очень справедливо:
Кто стоек, судьбу победит[222].
Твой любящий сын К. Ч.»
Глава IX
Около полутора лет прошло после происшествий, описанных в последней главе. Два англичанина пришли на край одного из оврагов, которыми изрыт подъем на Позилиппо[223]. Один из туристов сидел, другой – полулежал. Перед ними расстилалось тихое, без малейшей зыби, море, нежащееся в солнечных лучах. Вдали виднелась, сквозь зелень общественных садов, белая вода Киайи[224].
Это были друзья, случайно встретившиеся за границей и несколько месяцев путешествовавшие вместе, большей частью на Востоке. В Неаполе они провели только Несколько дней. У одного из них были в Англии важные дела, которые давно призывали его домой. Но он не говорил об этом своему другу. Его собственные дела казались ему менее важными, чем долг перед тем, к кому он питал ту глубокую и благородную любовь, которая иногда бывает сильнее братской, потому что, помимо братской привязанности, она включает еще благодарность и уважение. Он знал также, что его приятеля тяготит горе, причину которого он угадывал, хотя тот ни о чем ему не говорил.
Оставить его, столь любимого, одного с его горем в чужой стране – такую мысль не мог таить столь нежный друг. А в дружбе этого человека как раз была та нежность, которая довершает натуру вполне мужественную, придавая ей оттенок женственности.
В наших северных странах был зимний день, здесь, в южном неаполитанском климате, день был теплый, как английское лето, когда оно близится к осени. Солнце склонялось к западу и уже собирало вокруг себя розоватое и пурпурное руно облаков. А далее на всем своем протяжении ярко-синее небо было безоблачно.
Оба уже несколько минут молчали. Наконец молодой человек, лежавший на траве, заговорил, обращаясь к своему другу:
– Положите руку на сердце, Том, и отвечайте мне искренне. Так ли чисты от сожалений ваши мысли, как безоблачно небо над нашими головами? Человек черпает сожаление из слез, которые перестали литься, как небо берет облака от дождей, переставших падать.
– Сожалений? А, понимаю! Вы говорите о девушке, которую я когда-то любил до безумия? Нет, кажется, я уже говорил вам об этом раньше, когда был вашим гостем в Молсвиче.
– Да, но с тех пор мы не возобновляли этот разговор. Я не смел. Мне кажется таким естественным, что человек в борьбе между любовью и рассудком говорит: «Рассудок должен побеждать и победил», а между тем, а между тем… когда проходит время, он чувствует, что власть победителей, которые не могут подавить бунт, весьма неустойчива. Отвечайте мне не так, как в Молсвиче, в разгар первой борьбы, но теперь, когда наступила разрядка.
– Клянусь честью, – ответил друг, – у меня не было никакой разрядки! Я исцелился, когда увидел Джесси женой другого человека, матерью его ребенка, счастливой в супружестве, и переменилась она или нет, но, по-моему, она очень непохожа на ту жену, которую я хотел бы иметь теперь, когда я уже не деревенский кузнец.
– Я помню, вы говорили о какой-то другой девушке, которая была бы для вас подходящей женой. Вы давно в разлуке с нею. Думаете ли вы когда-нибудь о ней как о вашей будущей жене? Можете ли вы любить ее? Можете ли вы, прежде любивший столь преданно, полюбить вновь?
– Я в этом уверен. Я теперь люблю Эмили больше, нежели любил перед отъездом из Англии. Мы переписываемся. Она пишет такие милые письма. – Том немного помялся, покраснел и потом робко продолжал: – Мне хотелось бы показать вам ее письмо.
– Покажите.
Том вынул из нагрудного кармана последнее из этих писем. Кенелм приподнялся, взял письмо и прочел его медленно и внимательно, между тем как Том напрасно ждал, чтобы одобрительная улыбка осветила сумрачную красоту этого печального лица.
Письмо было такое, какое влюбленный может с гордостью показать другу, письмо женщины образованной, хорошо воспитанной, скромно выказывавшей свою привязанность и свой ум. В это письмо мать, любящая свою дочь и одобряющая ее выбор, не внесла бы ни одной поправки.
Когда Кенелм отдавал письмо, глаза их встретились. Том жаждал похвалы. Кенелм ощутил в душе упрек самому себе за худший грех в дружбе – недостаток сочувствия, и эта душевная тревога заставила его произнести поздравления, быть может, не совсем искренние, но вполне удовлетворившие жениха. Произнеся их, Кенелм встал, обнял своего друга и сказал:
– Не надоело ли вам в этих краях, Том? Мне надоело. Отправимся завтра домой, в Англию.
Честное лицо Тома просияло.
– Какой я был эгоист! – продолжал Кенелм. – Мне следовало более думать о вас, о вашей карьере, о вашей свадьбе. Простите меня!..
– Простить вас? Да что вы! Разве я не обязан вам всем, даже самой Эмили? Если бы вы не появились в Грейвли, не сказали: «Будьте моим другом», – чем был бы я теперь? Скажите сами!
На следующий день оба друга уехали из Неаполя в Англию, и в дороге между ними было сказано очень мало. Прежняя своеобразная говорливость Кенелма оставила его. Более скучного спутника трудно было вообразить. Он мог быть героем романа, написанного молодой девицей.
И только в Лондоне, когда они расставались, Кенелм немного приоткрыл свои тайные мысли и проявил не больше волнения, чем могла бы проявить какая-либо из его геральдических рыб, выплыв со дна на поверхность тихого пруда.
– Если я правильно понял вас, Том, вы переменились и окончательно излечились от мучительных сожалений. Итак, вы вновь стали свободны для мирских забот и покоя домашнего очага в тот вечер, когда увидели ту, чье лицо преследовало вас до тех пор, пока вы не убедились, что она – счастливая жена другого?
– Совершенно справедливо. Я, может быть, выразил бы это иначе, – но суть именно такова.
– Да благословит вас господь, Том! Да благословит он ваши труды и ваш дом, – сказал Кенелм, пожимая руку своего друга у вагона, который должен был умчать к любви, богатству и почету прежнего деревенского забияку по железной колее того изобретения, которое теперь стало самой прозаической действительностью, а когда-то казалось слишком фантастичным для самых безумных видений поэта.
Глава X
Зимний вечер в Молсвиче. Он совсем непохож на зимний закат в Неаполе. Пронизывающий холод. Идет небольшой снег, усеявший белыми хлопьями мостовую. Кенелм Чиллингли пришел в городок пешком, уже без сумки на спине. Проходя по главной улице, он остановился на миг у дверей Уила Сомерса. Лавка была заперта. Нет, он не зайдет сюда узнавать окольным путем о новостях. Он прямо и мужественно пойдет в Грасмир. Он захватит обитателей врасплох. Чем скорее он воспримет опыт Тома, тем лучше. Он приучил свое сердце надеяться на этот опыт, и к нему возвратилась прежняя гибкость походки. В его гордой осанке и на его бодром лице можно было видеть прежнее надменное равнодушие человека, который держится подальше от бурных волнений и узаконенного обычаем легкомыслия тех, кого его философия жалеет и презирает.
