Андрей Миронов и Я - Егорова Татьяна Николаевна
– Вы хуй у комара видели? – спрашивает она меня.
– Нет, не видела.
– Так политика, – говорит Мария Владимировна, – еще тоньше.
Встречаем новый, 1995 год вдвоем. На столе – ботанический сад: гиацинты, рождественская звезда, декабрист, розы. Как обычно, встретили Новый год торжественно, стоя выпили шампанского, а потом калиновой. Сидим с ней, обнявшись, как король Лир с Корделией в последнем акте, и она говорит мне: «Ангельчик мой…» На кухне кукует кукушка, прокуковала уже 29 лет со дня нашей первой встречи.
– Дитя мое, – говорит она мне, не разнимая рук, – вы столько радости, столько счастливых минут доставили моему сыну…
А я думаю – ты сама мое дитя…
Утром разговариваю с Ромкой: «Любимый мой, птичка моя ненаглядная, самый умненький и самый красивый-прекрасивый».
– Сюсюканец несчастный, – кричит мне Марья выходя из своей комнаты. – Сюсюканец! Восхищалка, небесная гляделка!
Новое событие – я еду жить на дачу. Марья показала мне всю систему, как открываются все краны и замки, и на машине укатила скорей к своему возлюбленному Ромке. Я стою одна в осеннем саду, смотрю на дом и вспоминаю Андрюшины слова: «Ты еще приедешь на дачу, Танечка». Подхожу к сараю, открываю замок, вхожу: лежат наши лыжи в обнимку, его – с красной полосой, мои – с синей. Лежат лыжи в обнимку в сарае как свидетельство нашей любви. Сплю в его маленькой комнате, просыпаюсь ночью от звуков собственного стона. Андрюша смотрит на меня с портрета добрыми живыми глазами. Непостижимо все. Большое, важное событие внутренней жизни – мой приезд в этот дом. Ощущение, что здесь я под защитой, и на авансцену сознания выходят тайны его души.
10 февраля Мария Владимировна с Михаилом Глузским сыграли премьеру. Опять успех! А 8 марта едем на Ваганьковское кладбище к Андрюше. Возле Марии Владимировны не осталось никого из близкого Андрюшиного окружения. Всех сдуло временем.
Не забывает Марью только Магистр – всегда звонит, поздравляет, приглашает, окружает вниманием. Да два школьных друга – Саша Ушаков и Лева Маковский. Последние годы они близко сошлись с Андреем, в них нет цинизма, они никак не могут смириться с его потерей и всегда рядом с Марией Владимировной. Ведь ей скоро 85 лет, она нуждается в помощи, и они ей помогают.
Вот мы подошли к могиле – Марья, Саша, Света, Лева, Наташа. Стоит Леночка Ракушина – Андрюшина поклонница, горят свечи, лежат конфетки шоколадные, стоят иконки, его портреты…
Вернулись на Танеевых и уже который год этой компанией сели за стол – помянуть. Первый тост – за Андрея! Всегда. А после тоста Мария Владимировна взяла слово, подняла свою серебряную рюмочку:
– Второй тост – за Таню! – сказала она четко. – За Таню, которую одну-единственную любил Андрюша всю жизнь! А эти… были просто так, и пора, наступило время сказать это вслух.
И все это через 30 лет. Поистине долготерпение лучше храбрости.
– Звонила Машка! Внучка! – говорит таинственно Мария Владимировна. – Сейчас придет.
На бесстрастном ее лице краска испуга – не видала свою внучку несколько лет.
Звонок в дверь. Входит эффектная тоненькая высокая барышня с длинными белыми волосами. Улыбнулась – копия Андрей! В норковой шубке-свингере, джинсы обтягивают красивые длинные ноги. Тут же вкатился двух лет от роду и правнук Марии Владимировны – Андрей Миронов. За свое отсутствие Маша успела родить сына, дала ему папины имя и фамилию, вышла замуж, вот-вот окончит институт кинематографистов, будет артисткой. Разделась. Марья сидит в «книгах», как обычно, с сеточкой на голове, в стеганом халате и вся в красных пятнах от волнения. Пристально смотрит на малютку, как рентген, а он тут же бросился к ней и приложился к руке. Поцеловал, еще, и еще, и еще раз. Глядя на это, я подумала, что Марья сейчас действительно вылетит в какую-нибудь трубу. Потом малютка стал бегать по квартире, с наслаждением упал на ковер, возле прабабушки, стал на нем валяться, увидев огромное зеркало до полу в прихожей, стал лизать его языком. Извилистые брови Марии Владимировны стали напоминать линию Маннергейма.
– Ах! – воскликнула Маша. – Мне надо позвонить.
Бабушка кивнула глазами на телефон, стоящий рядом, но Маша подошла к раздевалке, достала из кармана шубы рацию, стала звонить.
– Нет, размагнитился, – сказала она, тут же достала из другого кармана другой телефон, нажимала, нажимала кнопки, сказала два-три слова и засунула телефон опять в карман шубы. Села на стул. Бабушка и прабабушка смотрела на поколение «младое незнакомое» с превеликим изумлением.
– У нас сейчас ремонт в квартире, – рассказывала Маша, не обращая внимания на сына, который уже вылизал два квадратных метра зеркала.
– Какая у тебя ванная? – спросила я Машу, чтобы поддержать разговор.
– У меня джакузи, – сказала Маша.
Мария Владимировна вздрогнула. И вдруг спросила в упор:
– Зачем ты ко мне приехала? Лучше сразу скажи, что вам от меня надо?
Маша сняла напряжение, достала из сумки гору продуктов, подарки, выложила все на стол и сказала:
– Бабушка, я позвоню и заеду.
– Как ты поедешь? – спросила я ее, потому что мне тоже надо было уходить.
– Я? На «БМВ», как у папы!
Надела норковый свингер, и они с Андрюшкой выпорхнули за дверь.
– Вы видели? – стала яростно комментировать приход внучки Марья. – В кармане телефон! В жопе телефон! А этот все зеркало вылизал! Я вообще такого никогда не видела. Вы слышали, какая у нее там ванная?
– Джакузи.
– Жопузи! – переиначила Марья, ошарашенная приходом родственников, и крепко задумалась.
– Таня, кому мне оставить дачу, квартиру? Если я сдохну, вы представляете, что здесь будет? Все пойдет с молотка! На тряпки и сумочки. Я этих жен видеть не могу! – яростно продолжала она.
У нее всегда были невидимые информаторы, и она, как разведчик, всегда знала все обо всех, тем более о ненавистных ей женах.
– Русалка продала квартиру матери, – продолжала она. – На эти деньги купила себе шубу, вышла замуж и эту мать – так ей и надо! – спихнула в дом для престарелых. А? Хорошая дочка! А теперь перекрасилась в богомолку. Страшные люди. Ряженые. А Певунья? Вы видели у нее большой палец на руке? Вы знаете, что это значит?
– Видела и знаю, – сказала я и внутренне ахнула. Откуда она, Марья, знает про большой палец? Это я прошерстила все книги по хиромантии, а она-то откуда знает? Ну, партизан!
Она сидит вся красная, у нее поднялось давление, и она в растерянности: как распорядиться своим имуществом?
– Так, Мария Владимировна, чтобы вы не мучились, я предлагаю вам: оставьте эту квартиру музею. У вас уж и табличка на двери есть. Будет память, и эта память будет охраняться. И не надо никому «теплыми руками» ничего отдавать. Доживайте спокойно свою жизнь в своем доме. А потом будет музей.
У нее заблестели глаза: ох как ей понравилась эта идея!
– А дачу? – прогремела она. – Кому? Давайте я вам оставлю.
Это было бы очень кстати. Я бы ее продала, потому что мне ее не вытянуть, и на старости лет за все мои мытарства были бы у меня деньги. И поехала бы я в Таиланд, в Индию, в Южную Америку к ацтекам, в Грецию. Купила бы себе кисти, холсты, натянула бы их на подрамники и стала писать картины! И главное – круглый год есть клубнику! – пронеслось в моей голове, и на сцене моих фантазий появился мой друг Сенека:
– Сколько раз тебе говорить, – обиделся на меня он. – Жизнь надо прожить правильно, а не долго.
– Мария Владимировна, – начала я, – оставьте дачу Маше, ведь она дочь Андрея. Это родовое имение, и Андрюша так бы хотел. Ведь он ее очень любил – я же видела, и столько недодал, жил в другой семье. Она так страдала, ведь вся ее жизнь прошла на моих глазах в театре, я даже видела, как ее из роддома выносили. А вам это как нужно! Вы ведь для нее ничего не сделали. Для вас всегда был важен только театр. Слава Богу, вы встретили Менакера – он вам подарил свою жизнь…
