Артёмка (сборник) - Василенко Иван Дмитриевич
Из освещенного окна дома на руку надзирателя упал свет. Артемка сказал:
– А с виду будто портсигар.
Брадотряс крякнул и молча спрятал «оружие» в карман.
– Дядя, – спросил Артемка, когда свернули в Карантинный переулок, – а что за это гимназистам будет?
– Что будет? Карцер – раз, вон ко всем чертям из гимназии – два и, если папаши не отстоят, волчий билет – три…
Брадотряс от удовольствия даже прищелкнул языком. Потом с сожалением добавил:
– Впрочем, если пьесу действительно написал ты, что невероятно, то только карцер, а тебе волчий билет – и вон ко всем чертям из города. А то и в тюрьму.
– Ну, в тюрьму! Ловкачи какие! Артемка обиделся и больше уж не заговаривал. Около полицейского участка, где на полосатой будке горел одинокий фонарь, Брадотряс вдруг схватил Артемку за руку.
– Чего вам? – удивился тот.
– Городовой! – вместо ответа крикнул надзиратель. – Ну-ка, подержи!
Из будки вышел полицейский, зевнул, перекрестил рот и взял Артемку за воротник.
Брадотряс скрылся в участке. Спустя немного деревянные ступеньки заскрипели, и Артемка увидел толстого полицейского, в котором узнал старого знакомого – околоточного надзирателя Горбунова. За ним спускался Брадотряс.
Горбунов посмотрел Артемке в лицо и равнодушно сказал:
– Из моего околотка. Сапожник. Сомнительно.
– Вот именно, сомнительно, даже невероятно. Врет он. А для чего, не пойму. – И Брадотряс вопросительно посмотрел на Горбунова.
– Пошли, – буркнул тот.
Шли молча: Артемка посредине, полицейский и гимназический надзиратель – по бокам. Некоторое время слышалось лишь поскрипывание сапог да сопение конвоиров. В конце переулка показались силуэты базарных построек. Горбунов с шумом вздохнул и равнодушно пожаловался:
– Собачья служба! Ни днем, ни ночью покоя нет! – и уже до самой будки не проронил ни слова.
Артемка открыл замок, нащупал в темноте спички и зажег лампу. Нагнув голову, шумно дыша, Горбунов вошел в будку и, как бык, заворочался в ней. Брадотряс остался снаружи, только голову просунул в дверь.
– Ну, давай твои книжки! Где они? – скучно сказал Горбунов.
Артемка приподнял сундучок и вынул две брошюрки – одну в зеленой обложке, другую в желтой.
– Скажите пожалуйста! – оживился Горбунов. – И вправду нелегальщина. Где же ты достал?
– От отца осталось, – не сморгнул Артемка глазом.
– Это может быть: отец у тебя вредный был А еще что есть?
– «Женитьба» Гоголя есть, «Шинель», «Конек-горбунок».
Артемка снимал с полки запыленные книжки и по одной подавал Горбунову. Тот брал, плевал на пальцы и, косясь на Брадотряса, с сомнением перелистывал.
– Разрешенная, – вздыхал Брадотряс.
– А больше нету? – лениво спросил Горбунов.
– Нету.
– Ну, все. Так запирай будку и пойдем… Он для формы пошарил еще рукой по полке, скосил глаза под столик.
– Пойдем, хватит и этого.
На углу Карантинного Брадотряс остановился:
– Мне налево-с. А протокол зайду подписать утречком.
– Будьте здоровы! – буркнул Горбунов. Далеко, в самом конце переулка, поднималась огромная красная луна. Из подворотни на дорогу вышла собака и протяжно завыла. Артемке стало не по себе.
– Куда это мы идем? – насторожился он.
– Ну и дурак же ты! – удивился Горбунов – Пьесу-то кто написал? Ты?
– Ну, я.
– А спрашиваешь, куда идем. К бабушке на свадьбу. Жалко, отец твой помер, а то бы сидеть вам вместе.
Артемка вспомнил ржавые решетки на окнах каталажки и серые заросшие лица, вечно выглядывавшие из этих окон.
«Не шмыгнуть ли в переулок? – подумал он. – Куда ему, толстому, гнаться за мной!»
Но Горбунов, словно догадавшись, вынул из кобуры огромный наган и показал Артемке:
– Видал? Попробуй только!
Около участка околоточный передал Артемку городовому, а сам пошел дальше. Городовой опять взял Артемку за воротник и, подталкивая, повел сначала вверх по лестнице, потом, через прокопченную табачным дымом канцелярию, вниз, в подвал.
Когда закрылась дверь и Артемка оказался в пахнувшей крысами темноте, ему стало страшно. Некоторое время он стоял у двери, вперив глаза в черное, как сажа, пространство. Вдруг близко кто-то сказал:
– Пух!
– Что? – шепотом спросил Артемка, сжимаясь от страха.
– Пух, – ответили ему и тоненько присвистнули.
«Какой-то знак, – решил Артемка. – Наверно, жульнический Как бы не ударили еще». И на всякий случай предупредил:
– Не очень-то! Я и сдачи дам.
Но «пух» и присвист чередовались с такой правильностью, что Артемка скоро догадался: спит кто-то.
Он протянул вперед руки и, нащупав деревянную скамью, лег.
«Чего я испугался? – подумал он. – Ну, посадили и посадили. Небось выпустят. А не выпустят – деру дам!» – и, поворочавшись, заснул.
В каталажке
Первое, что увидел Артемка утром, были синие, как на иконах у святых, глаза, бледное, в морщинках лицо. И рыжая, начинающая седеть бородка Человек стоял у самой скамьи, наклонив голову в черной бархатной шапочке, какие носили монахи, и смотрел на Артемку:
– Воришка?
– Какой там воришка! – нахмурился Артемка. – Политический я.
– Ну? Настоящий?
Артемка подумал и с сожалением сказал:
– Нет, еще не настоящий. А ты кто? Монах?
Человек поднял руку к шапочке:
– Нет, путешественник я.
– Путешественник? – Такой профессии Артемка не знал. – Это как же?
– А так. Хожу из города в город, на людей смотрю, себя показываю.
– Бродяга, – догадался Артемка.
– Ну, бродяга, – согласился человек.
– А как же тебя посадили? – заинтересовался Артемка.
– А так и посадили. Встретил одного монаха. Познакомились, выпили. А потом стали о боге толковать. Я – одно, монах – другое. Ну и подрались. Монаха выпустили, а я сижу. Паспорт, видишь, у меня украли. А шапка – это трофей победы.
– Вот оно как! – сказал Артемка с удовольствием. – А в Москве ты был?
– В Москве? Всенепременно.
У дверей кто-то завозился с замком, дверь приоткрылась и в комнату просунулась усатая физиономия городового:
– Который хлопец, на допрос!
Артемка вскочил и тут только огляделся: серые стены, сводчатый потолок, под самым потолком два узких окна за решетками, на цементном полу деревянные скамьи-лежанки. Кроме него самого и «путешественника», в камере никого.
– Ну, долго будешь оглядываться?
– Иду, – сказал Артемка. – Как тебе некогда! По гнилой лестнице поднялись в канцелярию. Горбунов, как будто еще более сонный, чем вчера, медленно поднялся из-за стола и, закрывая от лени на ходу глаза, пошел к обитой клеенкой двери Городовой, стараясь не стучать сапогами, забежал вперед и открыл перед надзирателем дверь.
– Иди, – буркнул околоточный Артемке. Потом выпятил колесом грудь, подобрал живот и шагнул через порог: – Господин пристав, писаку привел.
Артемка тоже вошел, но сейчас же попятился назад: за письменным столом сидел мужчина с таким лицом, будто кто в шутку к человеческому туловищу, одетому в белый, с серебряными погонами китель, приладил бульдожью голову.
– Куда! Стать сюда! – услышал Артемка густой, отрывистый бас, похожий на лай простуженной собаки.
«Теперь пропал!» – подумал Артемка и подошел к столу. На зеленом, запачканном чернилами сукне лежали две брошюрки.
– Ты что же это, мерзавец, морочишь нам голову? Отвечай сейчас же: кто пьесу написал? Ну?
Артемка посмотрел в окно, откуда светило солнце, попрощался с волей и одним вздохом сказал:
– Я написал.
– Ты? – Пристав подскочил, как резиновый мяч, и Артемка под носом у себя увидел здоровенный кулак с золотым кольцом на пальце. – Ты?
– Я, – повторил Артемка и подумал: «Ударит – укушу».
Вероятно, эта же мысль отразилась и в его глазах:
пристав быстро отдернул кулак, сел, отдышался и уже совсем другим тоном сказал:
– Дурак! Научили тебя гимназисты, ты и повторяешь ерунду, пользы своей не понимаешь. Ну кто поверит, что сапожник, да еще мальчишка, может пьесу написать! Дурак и есть.
