Вацлав Нижинский. Его жизнь, его творчество, его мысли - Сард Гийом

Сам Нижинский писал: «Дягилев понял, что я глуп, и мне говорил, чтобы я помалкивал». Молодой танцовщик чувствовал себя неполноценным в тени своего блистательного друга:

Я не понимал Дягилева. Дягилев меня понимал, потому что у меня ум был очень маленький. Дягилев понял, что меня надо воспитывать.

Нижинский все же не был неразумен настолько, чтобы не понимать, что Стравинский относился к нему с пренебрежением. Потом он писал в своих «Тетрадях»:

Стравинский Игорь меня не любит. (…) Стравинский хорошо пишет музыку, но он не пишет с жизни. Он придумывает сюжеты, в которых нет цели. Я не люблю сюжеты без цели. Я ему часто давал понять, что такое цель, но он считал, что я глупый мальчишка, а потому говорил с Дягилевым, который одобрял все его затеи. Я ничего не мог говорить, поскольку меня считали мальчишкой.

Никто никогда не разделял мнения Нижинского о музыке, и его оценки не принимались…

Когда «Жар-птица» была готова, Фокин начал подготовку «Шахерезады» на «волшебную»[78] музыку Римского-Корсакова. Лев Бакст, соавтор либретто, создатель декораций и костюмов, часто присутствовал на репетициях. Иногда он поправлял танцовщиков и даже сам демонстрировал восточные позы, рассказывала Бронислава. Нижинский, которому предстояло исполнять партию чернокожего раба, приходил на все репетиции, но не всегда танцевал. Он занимался отдельно вместе с Фокиным и Идой Рубинштейн, которая должна была перевоплотиться в Зобеиду. Когда работа над «Шахерезадой» закончилась, танцовщики стали репетировать другие балеты для парижского сезона – «Клеопатру», «Половецкие пляски», «Карнавал», «Жизель» и «Сильфид».

Наконец настало время отъезда. Но труппа не поехала прямо в Париж. Она остановилась в Берлине, где 20 мая 1910 года впервые был показан «Карнавал» с новыми декорациями и костюмами Льва Бакста. Поскольку Тамару Карсавину задерживали в Лондоне другие ангажементы, партию Коломбины с Нижинским (Арлекин) танцевала Лидия Лопоухова. Вечно молодой Чекетти исполнял роль Панталоне. Немецкая публика приняла спектакль с энтузиазмом. Балет по мотивам комедии дельарте имел потрясающий успех. Так же как и «Клеопатра». Германский император Вильгельм II, который увлекался египтологией, был так впечатлен, что приказал всем членам археологического конгресса посетить представление. Несмотря на это, за две недели в Берлине мизантропия Нижинского только усугубилась.

Он (…) был почти всегда один, вспоминает его сестра, как будто сторонился людей, выглядел очень занятым, серьезным и поглощенным собственными мыслями.

Программа, открывшая сезон 4 июня, включала «Карнавал», «Шахерезаду», «Пир» и «Половецкие пляски» из «Князя Игоря». Что касается «Карнавала», балета Шумана, впервые переложенного для симфонического оркестра русскими композиторами в 1902 году, то использование для постановки оркестровки отдельных номеров, выполненной Александром Глазуновым, Николаем Римским-Корсаковым, Анатолием Лядовым, Николаем Черепниным, Антоном Аренским, подверглось жесткой критике. Между тем исполнение Нижинским партии Арлекина, наоборот, получило очень высокую оценку. Кокто писал:

То, о чем стоит рассказать, это Арлекин господина Нижинского. Своеобразный Гермес от буржуазии, акробат, гибкий как кот, полный откровенного сладострастия и притворного равнодушия, хитрый школьник (посмотрите на воротник и галстук на акварели Бакста), вор, быстрый, полностью свободный от силы земного притяжения, математически точный в движениях и в то же время непринужденный. Страсть, фарс, самодовольство, быстрые покачивания головой, дерзость, и еще многое другое, и еще эта манера смотреть в пустоту, прикрыв ресницы, прижав щеку к вздернутому плечу, левая рука упирается в бедро, а правая свободно свисает, ноги расслаблены… Та ков был (а я подобного еще не видел и не слышал в театре) Вацлав Нижинский в «Карнавале», посреди несмолкающих громовых аплодисментов.[79]

Далее шла «Шахерезада», ставшая гвоздем вечера. У этого балета простой и драматичный сюжет, который Абель Эрман назвал «непристойным и жестоким», что с его стороны звучало как наивысшая похвала.[80]

После отъезда султана Шахрияра (Алексей Булгаков) его жены уговаривают главного евнуха открыть гарем. Полный страхов и сомнений, тот уступает их просьбам и большим ключом отпирает двери, впуская толпу чернокожих рабов. Потом, трясясь от страха, он повинуется требованию царицы Зобеиды (Ида Рубинштейн) открыть золотую клетку, в которой заперт ее возлюбленный, юный раб (Нижинский).[81] Обретший свободу невольник бросается вперед, подскакивая от радости, но вдруг застывает. Он замечает прекрасную Зобеиду, возлежащую на диване среди мягких подушек и разноцветных покрывал. Легкая ткань подчеркивает изящные линии ее фигуры, ее бедра слегка покачиваются. Он спешит к ней и змеей обвивается вокруг ее тела. И ночь проходит в оргии. Слуги разносят блюда с фруктами, одалиски разливают вино и жгут благовония, и под звуки тамбуринов Зобеида и женщины соединяются в танце с их любовниками-рабами. Оргия становится все страстнее, в полумраке кружат вихрем роскошные одеяния и мелькают белые руки женщин. Но неожиданное возвращение султана заставляет всех замереть в ужасе. Придя в себя, они пытаются спастись бегством. Но их беспорядочные метания тщетны, вооруженные огромными ятаганами воины преследуют женщин и рабов, кося всех, кого удается настичь. Возлюбленный Зобеиды схватывается с братом султана Шах-земаном, который смертельно ранит его; юный раб падает, корчится в смертельных судорогах, конвульсивно вскидывает ноги вверх и встает на голову (Нижинский делал полный круг, стоя на голове), а потом снова падает и замирает без движения. Лишь прекрасная Зобеида еще стоит живая среди горы трупов. Султан охвачен дрожью, он колеблется, но его озлобленный брат указывает ему на бездыханное тело чернокожего любовника царицы. И тогда, отвернувшись, Шахрияр дает роковой знак воинаам. Но Зобеида их опережает: она хватает кинжал, вонзает его себе в грудь и падает замертво у ног супруга.

Ясно, что с таким либретто балет «Шахерезада» и вправду мог показаться немного нескромным.[82] Лев Бакст по этому поводу рассказывал одну забавную историю:

Этого они не ожидали (я говорю о своих дорогих рабочих сцены, которые всегда становятся моими первыми критиками) – потеющие в своих синих рабочих куртках, коренастые, рослые, со взглядом злобным и пресыщенно-равнодушным одновременно. Вид наших балерин в прозрачных шароварах, их хрупкие фигуры взволновали этих молодцов, привыкших видеть танцовщиц в розовых трико, особенно бесстрастная и величественная бледная Рубинштейн, ее миндалевидные глаза, высокомерный взгляд… Все это изменило привычную атмосферу в Гранд-опера, и мои рабочие стояли, словно стадо, сбившееся в кучу перед грозой, глядя вокруг внимательно и недоверчиво. Потом начался балет. Спустя несколько минут один из ребят просиял: ему показалось, что он все понял, и неловкое молчание было нарушено. «Эта штука – пьеска для стариков», – торжествующе прошептал он, обращаясь к остальной компании. Я почувствовал, что кровь бросилась мне в лицо, я сгорал от стыда… Было очень стыдно. Вот так вот. Они посчитали все это, будем откровенны, обыкновенной похабщиной.[83]

Никто, следуя за мыслью Жида, не мог допустить, что искусство создается без добрых чувств. Впрочем, это не важно. Важно то, что Нижинский великолепно исполнял партию раба. В придуманном для него Бакстом костюме – широкие штаны из золотой парчи, собранные у лодыжек, золотые браслеты на запястьях и лодыжках – и необычном серебристо-сером гриме он стал настоящим откровением. Нижинский просто потрясал своими «наполовину змеиными, наполовину кошачьими движениями» (Бронислава). Ида Рубинштейн была не менее великолепна в роли Зобеиды. Фокин писал: