Андрей Миронов и Я - Егорова Татьяна Николаевна

У базарных лотков в начале века я не стояла, а в конце века, благодаря Ельцину и революции, у меня появилось такое количество хороших книг, о которых я и не мечтала. Физиогномия – очень интересная и полезная наука – ее надо изучать в школе, чтобы с первого взгляда видеть, с кем ты общаешься – с подонком, мерзавцем или с порядочным человеком. В моей книге по физиогномике Фрэнсиса Томаса написано: «Горбинка, расположенная ближе к переносице, свидетельствует о склонности к атаке, задиристом и скандальном характере». И ни слова о национальности. Интересно, товарищ Заславский, хотелось бы посмотреть на ваш нос. Есть еще одна наука – духоведение. По прочитанному определяется уровень сознания человека. Человек имеет три уровня сознания – низший, средний, высший. Каждый из нас является приемником, настроенным на определенную частоту. И частота низшего сознания ловит только уровень низшего сознания, все остальное у него будет в диапазоне волн, который до его уха не доходит. Такой же случай произошел и с вами. В своей очень в «совковом» стиле написанной статье вы меня упрекаете в «некоторой излишней серьезности» к себе, в ненависти к советской власти и во вранье. Да, я не люблю советскую власть, ее люто не любили Андрей и Мария Владимировна и многие-многие другие порядочные люди. На дворе третье тысячелетие, о какой советской власти и любви к ней вы говорите? Система под названием «прокрустово ложе» изуродовала не один миллион людей, и намеренный словесный балаган вашей статьи свидетельствует о том, что эта система сильно владеет вашими мозгами. Какая геройская защита Плучека: «Естественное в те годы посвящение премьеры „Бани“ грядущему юбилею революции Егорова комментирует: „Не упускал возможности лизнуть“. То, что иначе бы спектакль не выпустили, в расчет не берется».

Давайте уж не будем забывать наших корифеев режиссуры – Анатолия Эфроса, Юрия Любимова, которые не «лизали», а даже наоборот! И не ставили спектакли к юбилеям революции.

В конце этой издевательской – я бы даже сказала – фашиствующей, статьи – фраза Марии Владимировны, выдранная из контекста. Цитирую: «Господи! Что стало с Россией! Какая бедная церковь». И комментарий обер-шулера Заславского: «Как всегда, у русских язычество и христианство предстают в неразрывной и запутанной связи». А я вспоминаю последний год жизни Марии Владимировны, последняя Пасха, ей 87 лет, у нее очень плохо ходят ноги. Но в половине двенадцатого мы одеваемся, и она говорит: «Я обязательно должна пойти к заутрене». И мы идем. Вернее, не мы идем, а я иду, а она идет, повиснув на мне. С трудом доходим до близлежащей церкви, только что восстановленной. Ей сразу ставят стул. В 12 часов раздается: «Христос воскресе!» – и у Марии Владимировны навертываются слезы: «Господи! Что стало с Россией! Какая бедная церковь». Потому что в детстве, с родителями, она была постоянной прихожанкой храма Христа Спасителя, где, как она говорила, раздевались!

Издавна в глубинках, в глухих деревнях, да и в городах, церковь была очагом не только веры, но и прекрасного образования. С детских лет ходящим в храм прививалась культура самого высокого класса – история, старославянский язык, философия, самая высочайшая в мире живопись – иконопись, церковное пение, выше которого ничего нет в мире музыки, и наконец – убранство церкви – плоды духовного и вместе с тем ручного труда. Все это вместе столетиями выковывало то, что теперь зовется «загадочная русская душа».

В 1933 году в Стокгольме русский писатель Иван Алексеевич Бунин при получении им Нобелевской премии в своей речи сказал: «Должны же быть в мире зоны независимости и свободы, как то: любовь, смерть, творчество». Моя книга – это зона независимости, куда я вас не приглашаю, товарищ Заславский, в вашем неопрятном балаганном «мундирчике».

Любимый анекдот Марии Владимировны.

Во МХАТе ставили гоголевского «Ревизора». Один известный актер, репетирующий Городничего, то и дело бегал в пошивочный цех, все примерял мундирчик. Портным был еврей. И актер, примеряя мундирчик, все время действовал ему на нервы. То спина не так сшита, то рукава не так лежат, то пуговицы не на месте. Наконец портной не выдержал и взорвался:

– Послушайте! Не мундигчик иггает! Актегр изграньше! А ви как били говною, так и останетесь его.

Хотелось бы, чтобы «Независимая газета» была независима от таких журналистов.

Франция. Юг Парижа. Рю Форте, 41. Особняк, который принадлежит Рене Гера – слависту с энциклопедическим образованием, в Европе он входит в тройку крупнейших коллекционеров произведений русского искусства. Сидим вдвоем в его особняке. Это музей живописи, литературы, дореволюционного русского и эмигрантского искусства. Имена Зайцева, Бунина, Шмелева, Бурлюка не сходят с его уст. Рене говорит по-русски несравненно лучше, чем мы – много лет он был дружен с Зайцевым, Шмелевым, Одоевцевой, Г. Ивановым… Горит камин, мы медленно тянем «Анисовую».

– Это уже не эмиграция русского человека, а эмиграция России… – показывает он на свою коллекцию книг и живописи.

– «Мы не в изгнании, мы в послании! Родина имеет для нас смысл не географический, а духовный», – цитирую я Мережковского.

Мы поднимаемся на третий этаж. Из окна виден центр Парижа и светящийся купол, под которым захоронен Наполеон. Перед окном – верхушка березы, вся в каплях от дождя. Ее посадил сам Рене. И русскую березу, и сирень в саду, и крыжовник. На русском кладбище в Сен-Женевьев Дюбуа мы задумчиво ходим по русским могилам, моросит дождь, о каждой Рене что-то рассказывает. А я читаю стихи, которые сдавливают горло.

Это наши корни, наша культура, Андрюша, которую ты так любил, чтил, и она всегда была ярко выражена в твоем творчестве.

Весной пришла к тебе на Ваганьково. А там лежит на земле письмо мне. Прихожу домой, а дома еще письмо – из Парижа, от Рене Гера.

«Дорогая Татьяна! Огромное вам спасибо за вашу прекрасную книгу „Андрей Миронов и я“., да еще с трогательной надписью – тронут вниманием. Книгу вашу я прочел с неослабевающим интересом, хотя этот театральный мир советский мне незнаком – ведь я в те годы в Союз не ездил, точнее, был невъездным, но тем не менее благодаря Вашему таланту можно так живо все себе представить и увлекаться, ибо книга Ваша талантливо написана и получилась захватывающей, даже для меня, постороннего – браво! Поздравляю Вас с заслуженным успехом и отдаю дань Вашему жизненному таланту. Не собираетесь ли Вы в наши края? Был бы очень рад новой встрече. С лучшими чувствами и пожеланиями… Обнимаю Вас. Искренне Ваш Рене. P.S. Спасибо за книгу».

Это письмо от Рене Гера – изумительная брошка на груди моего творчества.

Мне снится сон. Я такая красивая, в необычных огромных серьгах, смотрю на себя в зеркало, а там на фоне моего лица – мост через Десну, в Пахре, где мы когда-то танцевали с Андрюшей… летает редкий снег… вода в реке еще не замерзла… Я хочу повернуть голову в сторону моста, но не могу – серьги тяжелые, не позволяют и позвякивают… Не оборачиваясь – вижу в зеркале: стоит на мосту человек. Седой. Перегнулся через парапет и смотрит в воду. Проснулась. Озарение! Это Андрей, сцена, как у меня в финале книги. Так… Зеркало, серьги, седой Андрей на мосту… Надо ехать немедленно! Это – знак.

Днем я была уже в Пахре. Прошла знакомым путем мимо дачи. Спустилась с горки, иду к мосту. И вдруг… вижу… опершись на перила, стоит человек с совершенно седой головой.

– Андрюша! – почти уже выскочило из меня. Подошла. Человек повернулся и посмотрел прямо в глаза.

– Что вы тут делаете? – требовательно спросила я.

– Стою на мосту… смотрю. А вы?

– Я? И я стою на мосту.

– Красиво, – улыбнулся он.

– Да-а-а, – протянула я. – Лед, как каша, вода не течет… А почему вы сюда пришли? – спрашиваю я в упор.