Олег Меньшиков - Лындина Эльга
Ибрагимбеков, Михалков, Меньшиков одними из первых ощутили в конце века, в конце второго тысячелетия, в измученной нашей, больной стране острую необходимость утверждения незыблемых духовных постулатов. Не в качестве самообороны побежденных, а как продолжение пути человека, не склонившего головы перед силой зла, низости, подлости. Когда мир поражен кризисом, подобным нынешнему, когда в нем царят беспредел и ложь, когда тьма почти не прорезается светом, настоящие художники призваны вывести в жизнь героев, которых ждут, которых они прозревают в развороченной, неупорядоченной, пугающей действительности, противопоставляя то, что вечно, пробиваясь сквозь факты сегодняшнего дня.
Конечно, позиция создателей фильма и актера просто фантастична, если оглянуться на бродящих по экрану маньяков, исчисляемых сотнями, убийц, аферистов, упоенно смакующих свои преступления, на авторов, воспевающих жестокое прагматичное начало, порою перетекающее в цинизм, якобы выражающих суть нового поколения, - позиция создателей "Сибирского цирюльника" может показаться утопичной. Подлинным барометром оказался в этом случае суд зрителей. Они в полном смысле слова хлынули в кинотеатры, где шла картина. Давно этого не происходило в российском прокате, почти умершем в последние годы. Реакция людей была адекватна задачам, поставленным авторами. В первые дни демонстрации фильма журнал "Итоги" провел опрос четырехсот зрителей, сразу после просмотра "Сибирского цирюльника" в Киноконцертном зале "Пушкинский". Девяносто пять процентов ответили, что им понравился фильм. Девяносто пять процентов ответили, что им понравился Андрей Толстой. Восемьдесят четыре процента признались, что плакали во время демонстрации картины.
Плакали не на дешевом латиноамериканском сериале, сострадая очередной жертве амнезии или бедной сиротке, украденной в детстве у богатеньких папы и мамы. Плакали, сострадая судьбе героя, облекшего в живую плоть, быть может, саму субстанцию романтического духа. Оказывается, об этом тоскуют люди. Всегда и сейчас. Андрей Толстой помог рассеять - хотя бы несколько нынешние драматические сумерки, в первую очередь, любовью обыкновенного русского человека, бегущего от пошлости и грязи.
...Что есть его любовь? Поражающая с первого взгляда, как удар молнии? Михалков не раз говорил, как мечтает снять рассказ Бунина, гениальный его рассказ "Солнечный удар". Но в любви героев писателя всегда уже изначально таится разлад между чувством и жизнью, предвестие непременной разлуки. По мысли Бунина, мы всегда убиваем то, что любим, гибель живет в первом любовном прикосновении, поражая обоих. В "Сибирском цирюльнике" Михалков по-иному толкует чувство: любовь - как беспредельное и благодатное счастье. Замирает сердце, кружится голова. Душа переполнена, но все еще бессловесно, неясно для любящего. Глубокая, безмерная чувственность (ею всегда отмечены ленты Никиты Михалкова) в "Сибирском цирюльнике" получает столь тонкий и одновременно открытый характер, что рождается иллюзия некой реальной бесплотности, возможной только в ранней юности, когда вместо слов дыхание может сказать обо всем.
На предметный, отменно выстроенный фон событий, подчиненный строгой исторической достоверности, набрасывается лирический флер. С комедийным звучанием при этом в начале картины. Джейн появляется в юнкерском училище в тот момент, когда ее недавние знакомцы, встреченные в поезде, лазают по полу, натирая его мастикой перед предстоящим балом. Затрапезно одетые, с закатанными штанинами, босоногие, неприбранные - такими они, и среди них Андрей Толстой, предстают перед гостьей училища и сопровождающим ее генералом фон Радловым (Алексей Петренко). Для американской мисс все это выглядит мило, смешно, все это дети, до которых ей, в сущности, нет дела. Смысл ее поездки пока оправдал себя; лестью, кокетством, миловидностью она, кажется, успела произвести нужное впечатление на генерала. Теперь остается завершить фиктивную сторону своего визита - вернуть Андрею фотографию.
Иное эта встреча для Андрея - внезапная, прекрасная, хотя он все еще не догадывается, что отчаянно влюблен. Все приглушено к тому же мыслью о том, как непрезентабельно он сейчас выглядит, во время какого занятия застала его Джейн. А над всем - радость...
Когда началась работа над "Сибирским цирюльником", Меньшикову исполнилось тридцать шесть лет. Через два года рецензенты почему-то делали особый упор на его возраст, к тому же добавляя годы, называя "сорокалетним" с упорством, достойным лучшей затраты сил. Подсчитывали количество морщин на его лице...
Если же задуматься всерьез о том, что преодолевал Олег Меньшиков на протяжении двухлетней работы над ролью, то трудности были, разумеется, другого, более сложного и глубокого характера, о чем он сам коротко говорил в интервью журналу "Премьер" и в двух телепрограммах. Если попытаться задуматься, то, должно быть, прежде всего актеру нужно было найти физический ритм существования юного Андрея Толстого. Как бы ни был Олег пластичен, так или иначе, после тридцати наше тело теряет юношескую легкость и юношескую угловатость, приходит некая степенность, рожденная возрастом. Меньшикову надо было не просто вспомнить себя - того, каким он был лет пятнадцать назад, но воспроизвести это буквально. Обрести импульсивность движений, жестов, мимики, немедленность реакций... То, что от него понемногу уходило с годами. Для начала это могло помочь включению актера в темп жизни двадцатилетнего юнкера, дать нужное самоощущение героя. Не бояться черт, присущих ему самому в молодости, которые с течением времени Олег научился глушить, изображая индифферентность по отношению к тем или иным обстоятельствам, которые иногда глубоко затрагивали его на самом деле.
Из телевизионного интервью Олега Меньшикова: ...Я был максималистом страшным. Обижался. Обижаться у меня вообще был любимый процесс. Я чуть что - сразу прекращал разговаривать. Для меня этот человек не существовал. Но сейчас обижаться - не обижаюсь...
В контексте этих слов вспоминается рассказ его одноклассницы Марины Копосовой о том, как Олег оскорбился тем, что ему приказывают: "Музыку, маэстро!" - и действительно "прекратил разговаривать". К тому же уважаемый Олег Евгеньевич не вполне искренен, говоря, что "сейчас не обижается". Обижается, и еще как! Отворачивается от обидчика, по-детски им не любимого в данный момент, старается не здороваться. Возможно, в молодости это выглядело более акцентированно, годы привнесли сдержанность, но обидчивость осталась, как бы не лукавил Меньшиков. Поэтому действительно надо было сбрасывать "груз лет и опыта" (по Михалкову) и возвращаться к себе. Надо было не забывать, что в восемнадцать-двадцать лет многое совершается непреднамеренно, спонтанно. Порой это душевный выплеск, порой юная бравада, мальчишество. Порой желание выказать себя другим... С этим Меньшиков является в первых эпизодах картины, в купе и позже в бальном зале во время натирки пола.
В зале, собственно, ничего особенного не происходит. Все решено в стиле едва ли не комедии-буфф, это нужно, чтобы заразить мисс Джейн молодым, веселым задором, когда в отсутствие фон Радлова она соглашается стать пассажиркой экипажа, который стремительно катят по полу кони-юнкера. Будто резвые скакуны несут ее по воздуху в легкой колеснице... Джейн хохочет. Ей нравится игра, позволяющая забыть о деле, ради которого она явилась. Помолодеть вместе с юнкерами... Быть их товарищем на какие-то короткие мгновения. Андрей тоже играет в эту игру, у него примерно те же ужимки и ухватки, что и у остальных, но в его улыбке - праздник, первая волна прорывающегося чувства.
Оно окрепнет, когда Андрей увидит Джейн на балу - обворожиетльную, в роскошном платье, с оголенными плечами, не похожую нисколько на прекрасных воспитанниц пансиона благородных девиц, приглашенных на бал в училище. Тем более что Джейн захвачена графом Полиевским, красивым, уверенным в себе, как сказали бы теперь, "без комплексов", однокашником Толстого. Джейн кружится в объятиях графа, Андрей видит их улыбающиеся, кажущиеся ему счастливыми, недосягаемо счастливыми лица... Она сейчас так близка, так доступна... другому. Ревность, естественная в этой ситуации, становится движителем в нарастании любви к Джейн. Эмоции не оставляют места рассудку. С каждым новым туром в глазах бедняги Толстого все больше гнева, они темнеют (хотя черные, как у Меньшикова, глаза едва ли могут темнеть, но так мне казалось). Нечто ранящее, нестерпимо, чудовищно острое, как нож, саднит душу. А на руках висит семипудовая дама, и он, будто не чувствуя ее многопудья, вертит ее, несется с нею, чтобы не упускать из виду графа и Джейн, как ему это ни больно... Каждый поворот головы Толстого в сторону соперника все более резок. Удары - они почти физически им сейчас ощутимы. Вместе с тем - прямая спина, скольжение в танце... Только старается не смотреть на свою Дюймовочку, что совсем невыносимо. Наверное, в эти минуты он осознает, как хотел бы обладать Джейн. И как сейчас она далека от него по крайней мере, ему так кажется. Молчаливые взрывы темперамента... Камера Павла Лебешева живет в температуре душевного всплеска юнкера Толстого. Это его первое признание в любви...
