Авторов Коллектив - Вахтанговец. Николай Гриценко
А в третьем акте (это уже был праздник) - концерт, который якобы со
чинила я. И тут, глядя на это зажигательное представление, поставленное
Рубеном Николаевичем, я поняла, в чем отличие просто танца, от танца,
исполняемого драматическим артистом в образе, так сказать в «зерне»
роли. Николай Олимпиевич, тряхнув головой, выгнув спину и расправив
плечи, делал торжественный выход - мол, сейчас покажу, чему я научился,
и, дождавшись своей музыки, буквально впивался в партнершу - Юлию
Константиновну Борисову, подхватывал ее, как пушинку, и мчался с ней
по кругу в азартном экстазе, выделывая ногами что-то немыслимое. За
кончив этот вихревой забег, он застывал как вкопанный и победоносно
всех оглядывал: «Ну, как? Получилось? Всех переплясал?» Ну, конечно же,
всех. И публика кричала: «Браво!»
Следующий спектакль «Живой труп» А.Н. Толстого. Гриценко - Прота
сов, я - цыганка Маша. Это уже совсем другая история, другой Гриценко,
другая сторона, не менее сильная, но абсолютно противоположная
грань его дарования. Это и Протасов, и князь Мышкин, это и чеховский
Платонов. Это Гриценко - трагик.
Так вот, вторая картина - «У цыган». Как он начинал роль? Вы видели
подтянутого, прекрасно, не без шика одетого человека. В нем, в осанке,
в умении себя держать, чувствовался несомненный внешний и внутрен
ний аристократизм. Безупречная одежда, манеры - все свидетельствова
ло о его принадлежности к высшему обществу. Вообще Николай Олим
пиевич был прекрасно сложен, он много занимался физическими упраж
нениями, у него была великолепная осанка, любой костюм сидел на нем
безупречно. Начинал он роль как-то исподволь - негромко и вопроси
тельно. Этот немой вопрос стоял у него в глазах - да, мне сейчас хорошо
у цыган, чудесно, «это не свобода, а воля», ну что дальше? Что я делаю,
ведь так вечно продолжаться не может? «Ведь я женат. А тебе хор не ве
лит? Хорошо тебе?» То есть хоть минуту душевного покоя пытался он об
рести, просил спеть любимую «Невечернюю» и, как тонко чувствующий
человек - «как ты мне разворачиваешь нутро», - пытался справиться
со слезами, казалось - еще минута и он разрыдается, как мальчишка.
Но приход Виктора Каренина, мгновенно его отрезвлял, взрывался в нем
нервной, даже резкой интонацией, но не грубой - это было все равно раз
дражение светского человека.
И вот сцена, рассекавшая роль на «до» и «после», неудачная попытка
самоубийства. Гриценко-Протасов заходил за вешалку, на которой висело
его пальто, долго стоял, повернувшись спиной к зрителю, и с каким-то
звериным стоном: «М-м-м-м-м-м-м, нет, не могу!» - кидался к столу, об
хватив голову руками, презирая себя за малодушие, за то, что жажда жиз
ни оказалась в нем сильнее, чувство победило рассудок. И вот этот чело
веческий слом, это «не могу», превращало его в ничто, в бродягу, пьяницу,
человека без рода и племени, без воли, без желаний...
Это толстовское - внешне опустился, но внутренне возвысился, жи
вет как бродяга, но не во лжи - светилось в его почти познавших тай
ну глазах. Дальше шла сцена с Петушковым, сцена-исповедь, которую
подслушивает негодяй. И административная расправа - суд, следствие,
тюрьма были ему как-то уже безразличны. Возврата к светской жизни
быть уже не могло: «Что же, они опять свяжут меня с ней, а ее со мной?» -
И уже спокойно, тихо, стоя к зрителю спиной он завершал свою земную
жизнь, исполненную страданиями и бедствиями, но не ложью и притвор
ством. Последнюю реплику, когда я вбегала, он говорил как-то даже про
светленно: «А... Маша... Опоздала...» В уже угасавших глазах проносилась
мысль: как она его спасла в первый раз, как дала эту отсрочку, и что она,
Маша, самое светлое, что было в его жизни. А за кулисами цыганский хор
пел «Невечернюю», торжественно и тихо, как заупокойную мессу по этой
прекрасной, заблудшей, но спасшей себя душе.
Многие играли Мышкина. Прекрасно в кино его сыграл Юрий Васи
льевич Яковлев. Изумительный Мышкин - Смоктуновский на сцене БДТ.
Но Гриценко играл абсолютно по-своему. Это был совсем другой Мышкин.
Он был какой-то отчаянный. Пожалуй, самую сильную рецензию, самое
сильное впечатление от этой роли мне лично передал М. Ульянов, испол
нитель роли Рогожина. «Ты знаешь, Люда, когда в сцене, где мы менялись
крестами, то есть становились как бы братьями, он смотрел на портье
ру, за которой лежала мертвая Настасья Филипповна, а потом переводил
взгляд на меня и спрашивал: «Парфен, чем ты ее, ножом?», то у меня, -
продолжал Михаил Александрович, - веришь ли, по коже ползли мураш
ки, спина становилась мокрой, и я начинал чувствовать себя убийцей.
Да, да. Как будто это я, Ульянов, в самом деле ее зарезал».
Когда умер Рубен Николаевич, Гриценко стоял в фойе, повернувшись
лицом к окну, и горько плакал. Именно тогда он и сказал: «Все, моя жизнь
кончена». И оказался прав. Он перестал быть главным артистом в театре,
перестал быть востребованным. А что же еще есть у актера, если нет рабо
ты, если твоя фантазия никому не нужна. Остается только одно - угасание.
Конечно, он пытался как-то сопротивляться, получал небольшие роли,
эпизоды. Играл их с блеском, виртуозно, но все это были только эпизоды.
Результатом этой неравной борьбы явилась больница, где он и погиб.
Я думаю, что Вахтангов, глядя на Николая Олимпиевича, сказал бы: «Это
мой актер!» Действительно, ему на сцене было подвластно все, не было
ничего, что он не мог бы воплотить. Для него кроме Театра ничего не су
ществовало, и Бог еще наградил его таким талантом.
Людмила Максакова
* * *
Николай Олимпиевич Гриценко - легендарное имя, легендарная
фамилия, легендарный артист. Это сегодня вошло в обиход слово
звезда, сегодня все звезды. Куда ни посмотришь - это звезда, это звезда,
или еще лучше - медийный артист, вип-артист. Николай Олимпиевич
не был звездой, он был гений! Да, гениальный артист, от Бога, от при
роды ему было дано все! Даже невероятно, как в нем могло сочетать
ся удивительное умение не просто существовать в тех обстоятельствах,
в которых ему это дано режиссером, но и придумывать невероятное ко
личество характеров. Об артистах ходят легенды и пока они живы, жив
и тот артист, о котором эти легенды существуют. Николая Олимпиевича
вспоминают всегда с большой теплотой и юмором, радостью и нежно
стью. Он был своеобразный человек, ему, действительно, очень много
было дано от природы.
Так случилось, что я знал Гриценко с детства. Я родился и жил во дво
ре Театра имени Евг. Вахтангова. Мама моя никакого отношения к теа
тру не имела, просто мы жили там. Наш дом был как бы общежитием
для вахтанговцев. Если кто-то из жильцов нашего дома получал кввар-
тиру, то в освободившиеся комнаты вселяли вахтанговцев. Так, в нашем
доме жили: директор театра Пименов В.Ф., Лукьянов С.В. и Гриценко Н.О.
Мы с мальчишками гоняли в футбол и ходили в театр. Я помню Николая
Олимпиевича в его ранних спектаклях. Он играл эпизоды, но они запом
нились на всю жизнь. Крылатые фразы его персонажей запомнились сво
ей неподражаемой интонацией. Его знаменитые работы на радио в спек
таклях по пьесам В. Маяковского «Баня» и «Клоп».
Помню, мы с мальчишками разбили форточку у него в окне и он при
ходил к моей матери. Когда я был принят в театр, он, увидев меня, сказал:
«А, и ты тут». Так пересеклись наши судьбы еще в моем детстве.
У нас с ним была удивительная встреча в спектакле «Конармия». Я был
ассистентом у Рубена Николаевича Симонова и еще одним из авторов инс
ценировки. И мы на репетициях все время дописывали какие-то реплики.
Артисы все время спрашивали нас - это Бабель или не Бабель. И мы - авто
ры инсценировки, глядя на них прозрачными глазами отвечали, что, конеч
но, это Бабель. Гриценко в этом спектакле играл Вытягайченко, играл его
гениально и после смерти артиста никто так и не смог заменить его в этой
роли. Он так его играл, что зал хохотал каким-то обольстительным смехом.
Тогда не было ксерокса и текст роли и все правки, дополнения печатали
на машинке. У него в тексе была реплика - «... и примерялись они к нам
сонным порошком...», а машинистка вместо «к нам», напечатала «к нас».
А Николай Олимпиевич уже выучил эту реплику так, как ее напечатала
