Авторов Коллектив - Вахтанговец. Николай Гриценко

«Живой труп». Маша - Людмила Максакова, Федя - Николай Гриценко

Так вот, идет он, рассказывает Николай Олимпиевич, показывая,

как он идет, но так точно, как никто другой его бы не показал. Голова

вперед, взгляд устремлен куда-то вдаль, стремительная походка, словом,

Гриценко показал Гриценко. Оказывается, и себя-то он прекрасно видел

со стороны (ну чем ни Михаил Чехов). Идет, и кто-то его окликает. Ни­

колай Олимпиевич вздрагивает - кто бы это мог быть? Поклонник? Вряд

ли, он уже далеко отошел от театра. Смотрит - какой-то мужик, опрят­

ный, в очках. Николай Олимпиевич показывает мужика и начинает вести

диалог и за него, и за себя. Такой, в общем, оказался приятный дядька,

просто на редкость. Разговорились, даже так задушевно, что подумали:

а не зайти ли - и по рюмочке? Но случайный спутник даже обиделся - нет,

нет, я не пью, да и поздно, который час? Николай Олимпиевич, естествен­

но, в сумерках не видит, протягивает руку и говорит: «Вот посмотри».

«О, уже одиннадцать, мне надо домой. А вам далеко?». «Да нет, уже близ­

ко», - отвечает Гриценко. «Так я вас провожу», - говорит дядька. В общем,

дошли до дома, распрощались, чуть ли не расцеловались. «Ну вот, пришел

я домой, - продолжал Николай Олимпиевич, - и думаю - вот ведь какие

люди бывают, и не знакомый, а так во все вник и так слушал внимательно».

Под впечатлением этой встречи, весело напевая, Николай Олимпиевич

стал раздеваться, пошел в ванную, захотел снять часы, прекрасные, доро­

гие, заграничные, но почему-то их не увидел. Сначала порыскал по квар­

тире (все это он показывал - все свои поиски и метания), но самое заме­

чательное, это момент прозрения: А-а-а! Оказывается, этот очарователь­

ный спутник был просто вор! Но прелесть рассказа была еще и в том, что

его не так огорчила пропажа часов, как восхитило виртуозное мастерство

этого жулика.

Я думала, что до Рузы мы уже не доедем. Автобус буквально сотрясал­

ся от хохота, глаза у всех горели, кто-то вытирал от смеха выступившие

слезы. Общее воодушевление охватило всех. Каждый думал, какую же все-

таки великую профессию мы выбрали! А вдруг и у меня что-то получится

подобное? А вдруг и я так когда-нибудь смогу. И вот это - «нафантазиро­

вать» вокруг роли - и во мне осело каким-то ядом, отравило мою актер­

скую природу, и многие роли впоследствии я пыталась осилить, следуя

этому волшебному рецепту.

Больше мне, к сожалению, не довелось быть свидетелем этих его чудо-

импровизаций, но, должно быть, их было множество в его актерской

копилке, и все эти сокровища были щедро разбросаны во всех его ролях.

Мы часто встречались в концертах. У Николая Олимпиевича был фе­

ерический - другого слова не подберешь - номер. Он играл инсцени­

ровку чеховского «Жильца». Это рассказ о том, как пьяненький скрипач,

оркестрант, точнее - первая скрипка, возвращается после спектакля

в свой номер, в меблирашку, в помятом, повидавшем виды фраке, шляпа

набекрень, скрипка подмышкой, и сталкивается в коридоре с мужем хо­

зяйки, несчастным подкаблучником у своей тиранки-жены.

Что он проделывал, начиная с попытки достать скрипку из футля­

ра и, подложив платочек на грудь, сыграть виртуозный пассаж непо­

слушными от излишних возлияний пальцами. Эту попытку он повторял

многократно, как-то штурмом пытаясь взять эти струны и совместить

их с прыгающим смычком, но кроме пронзительных взвизгов, так ни­

чего и не смог извлечь, до божественных звуков ему было никак не до­

браться. Заканчивал он эпизод чиханием на лысину бедняге-собеседнику,

долго и истово вытирая ее платком, с извинениями и раскаяньем. Потом,

не сдержавшись, снова чихал и снова извинялся: «Прости, мамочка!».

На робкий призыв бросить пить, торжественно обещал: «Брошу, мамоч­

ка, брошу. Вот как только другой выход из театра пробьют. Ведь у нас

сейчас выход на улицу через буфет, ну и...».

Я всегда стояла за кулисами и смотрела - оторваться было невоз­

можно. И если в другие «ходовые» отрывки бывали вводы, то за этот

взяться даже мысль в голову никому не приходила - это все было

только его, его гриценковское, им сочиненное, им выдуманное, и ни­

чье больше.

А сцена-монолог бойца Вытягайченко из «Конармии»?

Тоже настоящий концертный номер. По сюжету мы, красноармейцы,

должны были осудить бойца Вытягайченко. Он же себя виновным,

а тем более подсудимым, никак не ощущал, а, наоборот, в каком-то ис­

ступлении обличал измену, которая, как он уверял, завелась в «нашем

дому». «Измена ходить на мягких лапах, закинула за спину штиблеты,

ходить, разумшись, чтобы не скрипели половицы в обворовывава...».

От возмущения, которое распирало и перехватывало горло, некоторые

слова он никак не мог правильно произнести, и выходило «обворовы-

вававаемом дому»! А уж фамилию Бойдерман, как он к ней ни подсту­

пался, пробуя и так и сяк, на все лады, произнести так и не мог.

Голова этого несчастного бойца была вся в бинтах, один глаз под­

бит, он с трудом удерживал равновесие, как-то особенно заводил руку

за спину и прихрамывал на одну ногу. Одет он был в гимнастерку, гали­

фе и... войлочные тапочки. Чувствовалось, что его крепко поколотили,

но смириться с пребыванием в госпитале, где «медсестры трясут моло­

дыми грудями и несут нам на блюдах какаву, а молока в той какаве хоть

залейся» (это когда вся страна воюет и голодает), он считал престу­

плением. «И вот тогда, - продолжал он, - мы вышли на площадь перед

«Живой труп». Маша - Людмила Максакова, Федя - Николай Гриценко

госпиталем, нарушили несколько стекол в соседних окнах и обезору­

жили милицию». Последние слова он произносил, почти плача от от­

чаяния, - вот до чего дошло безобразие, и как можно все это терпеть,

и как еще бороться с этой проклятой изменой.

Впервые на сцену с Николаем Олимпиевичем, и вообще на сцену театра

имени Вахтангова, я вышла в спектакле «Стряпуха замужем». Это была

удивительная история, разве я могла тогда знать, что этот праздник теа­

тра случается очень редко, чтобы стояли на сцене одновременно Н. Плот­

ников, Н. Гриценко, Ю. Яковлев, Ю. Борисова, Л. Пашкова, М. Ульянов,

что такое больше в моей жизни не повторится. Я играла роль приехавшей

на село юной режиссерши, а актерами моей самодеятельной труппы были

персонажи Ю. Яковлева, Н. Гриценко и М. Ульянова, жены которых без­

умствовали от ревности.

Рубен Николаевич придумал, что мы с Гриценко репетируем сцену

из «Грозы». Я - Катерина, Гриценко - Борис. Кто же не мечтает о Кате­

рине, тем более когда тебе двадцать один год! Пусть не вся роль, но хоть

кусочек. И какой! Сцена прощания! Вот, думала, сейчас я рвану! Я надевала

длинную юбку, накидывала на плечи платок и внутренне настраивалась

на высокую трагедию.

Герой Николая Олимпиевича придуман как бывший военный, демо­

билизованный кубанский казак - все это было в нем, все читалось. Во­

енный - значит выправка, четкие энергические движения. И вот этот че­

ловек приходит на репетицию, но уже не как бывший солдат, а как творче­

ская личность, правда обремененная семьей.

Выходил он на сцену с коляской. Дома, наверное, сказал, что пошел погу­

лять с ребеночком. Одет был торжественно, ведь ему предстояло занимать­

ся великим искусством: бордовый пиджак в клетку, белая рубашка, галстук-

бабочка, темно-зеленая шляпа (это в деревне-то), и мы начинали репетиро­

вать. Я, обливаясь горючими слезами, играла сцену, а Николай Олимпиевич,

которому мои страдания тоже разрывали сердце, выходил на авансцену

и говорил, правда, с кубанским акцентом: «Ой, щоб вона померла поскорее.

Щоб не мучылась долго». Я была настолько неопытна и глупа и была занята

правдой проживания великой трагической роли, что, когда после репли­

ки Николая Олимпиевича зал рухнул от смеха, я совершенно растерялась

и убитая поплелась в гримерку, где доплакала свою роль.

А в третьем акте (это уже был праздник) - концерт, который якобы со­