Нам здесь не место - Санчес Дженни Торрес

Я думаю о сиянии свечей перед алтарем и о том, как мы с Чико ходили в церковь возле моего дома, чтобы поставить свечку за упокой души его мамиты. После таких походов он всегда бывал очень тихим, но однажды, не так давно — хотя, может, сто лет назад, — когда мы шли мимо малышни, пинавшей мячик на пустыре за церковью, очень тихо прошептал: «Я хотел бы снова ее увидеть».

Он моргал как сумасшедший, чтобы не дать слезам пролиться, чтобы быть сильным, как я всегда ему велел: «Ты должен быть сильным, Чико, или el mundo leva a comer[22], парень».

Почему я постоянно твердил, что мир собирается его сожрать? Я думаю о изжеванном теле у железнодорожных путей, о том, что его порвал зверь.

Не раз и не два я говорил что-то такое, что предопределило его злую судьбу.

Плечо ломит от боли, может быть, это мне в наказание. Может, не надо было сопротивляться, и пусть бы этот пес разорвал меня на куски. Но я хотел жить. Стыдно признаться, но, даже когда Чико погиб и когда я решил, что у меня нет больше права на жизнь, я по-прежнему не хотел умирать.

А тогда Чико шел по Барриосу, вытирая слезы. Близился вечер, солнце клонилось к западу и поэтому не так слепило глаза. От вида такого красивого неба можно было и загрустить, особенно если твой друг оплакивает свою мать. Мне давно уже не было так тоскливо, и я не знал, что, черт возьми, сказать ему, поэтому промолчал, и мы просто шли и шли себе дальше.

Таким вот хреновым другом я был.

Другом, который ломал, подталкивал, которому нельзя было пожаловаться на усталость, потому что в ответ всегда звучало только одно: «Будь сильным». Поэтому Чико все шел и шел. Двигался вперед, пока не упал с поезда, — и это то же самое, как если бы я сам столкнул его оттуда.

Я закрываю глаза и вижу пламя церковной свечи.

— Сильно болит? — шепотом спрашивает Крошка.

Я смотрю на нее и чувствую, как подергивается веко.

— Не знаю, — отвечаю я, потому что даже пульсирующая боль кажется сейчас какой-то ерундой.

Как такое вообще может быть? А потом вспоминаю рассказы людей, которые упали с поезда и выжили. Они говорили, что вначале ничего не чувствовали, даже когда смотрели на свои отрезанные колесами конечности. Вначале боли не было. Она приходила позже.

Может быть, Чико ничего не почувствовал. Надеюсь, так оно и было и боль просто не успела прийти.

Крошка глубоко вздыхает, на лице у нее появляется встревоженное выражение, и тут машина сбавляет ход, въезжая во двор маленького шелтера.

Автомобиль останавливается перёд зданием песочного цвета, которое сливается с окружающим ландшафтом, и мы выбираемся наружу. Отец Гонсалес зовет нас в дом и знакомит с женщиной по имени Карлита. У нее круглые щеки, и она все время улыбается.

— Bieiwenidos, m’ijos! Добро пожаловать, дети мои, — говорит она и внимательно слушает рассказ отца Гонсалеса о том, что случилось. Он просит, чтобы мы какое-то время пожили в шелтере.

На Карлите голубая рубашка.

Это американский орел.

Американский орел голубой. Будь у меня коробка цветных мелков, там был бы кроваво-красный цвет для Чико. Желтый для сарая Рэя. Оранжевый для адского маршрута.

— Вам нужно поесть, принять душ, отдохнуть, — говорит Карлита, когда отец Гонсалес проходит в дом и здоровается с остальными обитателями шелтера. — Вам нужно снова почувствовать себя людьми.

«Я хочу снова почувствовать себя человеком. Хочу. Хочу жить. Хочу умереть. Хочу вернуть Чико. Хочу миллион противоречащих друг другу и невозможных вещей, — крутится у меня на языке. — Разве все это может сбыться?» Но я молчу и следую за Карлитой, которая показывает туалеты и помещения для отдыха в задней части дома, где рядами выстроились двухъярусные кровати: комната слева для женщин, справа — для мужчин. Карлита заводит нас в мужскую спальню и указывает на свободную кровать. Потом роется в коробках, которые стоят в углу, и достает оттуда футболки и джинсы, чтобы мы могли их надеть, когда вымоемся.

— Сейчас вернусь, — говорит она, выходит и быстро возвращается с маленьким тонким полотенцем для каждого из нас.

— Принимайте душ, а я пока приготовлю вам поесть. Ужин обычно в пять, но я кое-что для вас разогрею. Когда будете готовы, приходите на кухню. — Она улыбается, но ее улыбка и ее доброта почти не имеют смысла: как может быть хорошо, когда на самом деле все так плохо?

Карлита снова уходит, и становится тихо. Двое парней в другом конце комнаты играют в карты, поглядывая на нас. Что-то в том, как они выглядит, сразу заставляет меня подумать, что они тоже были на Ля Бестии. Об этом говорят их глазах. Они коротко кивают мне, будто тоже что-то поняли, но я просто ложусь на верхнюю ковать и смотрю в потолок.

— Хочешь первым пойти в душ? — спрашивает Крошка.

Я мотаю головой. Она говорит что-то еще, но я не отвечаю, и она уходит.

— El viaje es muy feo. Поездка была так себе, — слышу я голос одного из парней. — Но с тобой все будет хорошо, paisano. Нормально все будет, земляк.

Больше он ничего не говорит, и я слышу шуршание карт, когда эти двое возвращаются к игре.

Я закрываю глаза и отгораживаюсь от всего мира.

Я говорил ему, что мы справимся.

Говорил, чтобы он доверился мне.

Твердил, что мы погибнем, если не сбежим.

Я открываю глаза. Пахнет мылом и теплой землей. Рядом со мной стоит Крошка.

— Теперь твоя очередь, — сообщает она.

В душе только холодная вода. Я стараюсь не намочить место укуса, тупо смотрю на стежки и задаюсь вопросом: может, когда этот пес меня укусил, то забрал все, что осталось от моей души? Потому что я не чувствую ничего, кроме холода.

Помывшись, я иду на запах пищи. Странно: у меня нет аппетита, но я понимаю, что тело страдает от голода. Крошка уже в кухне, разговаривает с Карлитой. Я сажусь напротив них. В моей тарелке бобы, тортильи и яичница. Перед тем как приступить к еде, я бормочу слова благодарности.

У еды нет вкуса. Я смотрю на Крошку, которая доедает последний кусок. Карлита кладет ей добавку. Моя подруга закрывает глаза, и я гадаю, кажется ли ей все это вкусным? Я продолжаю смотреть на Крошку, и вид у нее делается виноватым.

— У нас все будет хорошо, Пульга, — говорит она.

— Claro que si! Конечно! — поддерживает ее Карлита. — С Божьей помощью у вас обоих все будет хорошо.

Но я ничего не отвечаю. Не говорю, что только сейчас думал о том, какое это вранье, и что я вообще сомневаюсь в существовании Бога, даже когда смотрю на стену за их спинами и вижу написанные большими белыми буквами слова «DIOS ESTA AQUl» — «Бог здесь, с нами». Вокруг надписи линии, похожие на золотистые солнечные лучи, а по обе стороны от нее нарисованы красные розы.

И где же он, Бог?

Я подношу ко рту вилку с едой и принимаюсь жевать.

Ночью мне снится Ля Бестия. Этот зверь зол на меня за то, что я отказался с ним попрощаться, и с ревом въезжает в мои сны. Я знал, что так оно и будет. А потом во время ночного перегона меня толкают на крыше вагона, плечо пронзает боль, я падаю, и колеса отрезают мне руку. Я кричу и плачу в кромешной ночной тьме, да только никто не знает, что я упал. И я остаюсь возле путей один.

Тьма мгновенно сменяется светом, рядом со мной неожиданно оказывается Крошка, которая отчаянно кричит: «Проснись, проснись!» И я опять оказываюсь в спальне шелтера, Крошка твердит, что все в порядке, все хорошо, а двое парней в углу сидят на своих кроватях, уставившись на меня.

— Со мной все нормально, — говорю я Крошке, натягиваю на голову тонкую простыню и отворачиваюсь от нее и яркого света.

— Точно?

Я не отвечаю и слышу, как она уходит и снова выключает свет.

Я таращусь в темноту, стараясь не заснуть. Борюсь со сном, чтобы не видеть кошмаров. Но борьба со сном напоминает о поезде. Теперь все напоминает мне о Ля Бестии. Интересно, смогу ли я когда-нибудь навсегда оставить этот поезд в прошлом.