Нам здесь не место - Санчес Дженни Торрес

— Лучше будет обрить вас, а потом помыть головы специальным шампунем, чтобы прикончить вшей, которые останутся. Немного шампуня у меня есть.

Женщина улыбается, берет машинку для стрижки волос и указывает на стул в гостиной, предлагая Пульге сесть на него первым. Она тихо напевает, пока его волосы клочками падают на пол. Сидя с закрытыми глазами, Пульга кажется таким маленьким… Когда с ним покончено, женщина обращается ко мне со словами:

— Теперь твоя очередь.

В этот момент один из тех, кто сидел перед домом, заходит внутрь, видит нас и смеется. Это невысокий дядька, одетый лишь в шорты, которые ему велики, и тонкую белую футболку.

— Это рекорд, Соледад! Они ж минут пятнадцать только здесь, а ты уже их бреешь. Наша Соледад такая, — поясняет он, качая головой. — Если понадобится, она пустит свою машинку в ход, даже когда ты спишь. — Он смеется, и она присоединяется к нему — их смех наполняет комнату.

— Да мне просто не вынести мысли о том, что вы все будете расхаживать в таком виде, — говорит женщина, и ее смех затихает. — В конце концов, вы ведь не животные, — добавляет она. — Иди сюда, помоги. Подмети волосы с пола.

Мужчина кивает и берет метлу с совком.

— Вас так зовут? — спрашиваю я женщину. — Соледад?

Она кивает, водя машинкой по моим волосам:

— Да, можешь поверить?

— Вам нравится?

— Нет, — сразу отвечает она. — Как мне может нравиться имя вроде Соледад? Печально, когда тебя назвали в честь одиночества[20]. Когда я была маленькой, ненавидела своё имя, потому что оно мне казалось взрослым. А теперь ненавижу, потому что оно наложило отпечаток на мою судьбу.

Я понимаю, что, скорее всего, она говорит о чем-то очень личном, но не хочу любопытствовать и держу свои мысли при себе.

— Я одна даже тут, — говорит она, оглядывая шел-тер. — Этот маленький приют разваливается, сюда приходят только те, кто совершенно отчаялся. В основном мигранты едут дальше, потому что чувствуют в себе достаточно сил добраться до следующего шелтера. Но мне тут нравится. Здесь я могу помочь тем, кому совсем плохо и кому больше всего нужна помощь. И есть великодушные люди с щедрыми сердцами, которые не дают нам закрыться и помогают выживать.

Пульга пристально смотрит на нее, а потом отводит взгляд.

Что-то в манере Соледад говорить заставляет меня ощутить некую близость между нами. А она вдруг, внимательно изучая мое лицо, спрашивает:

— Ну а тебя как зовут?

Я знаю, что она все поняла, поэтому не пытаюсь солгать:

— Крошка.

— Крошка, — качает головой Соледад. — Нехорошее имя. С ним ты так и останешься маленькой. Тебя действительно так зовут?

Мне уже давно кажется, что у меня нет настоящего имени, а та девушка, что ходила по улицам нашего города, жила в моем доме и спала в моей постели, просто не существует. И я не знаю, осталась ли она там, в прошлом, или испарилась, как испаряется вода, поднимаясь ввысь над всеми этими автобусами, полями и поездами.

Кем была я в тот день, когда только родилась и моя мать впервые посмотрела мне в лицо?

— Флор, — отвечаю я наконец на вопрос Соледад. Ее лоснящееся лицо расплывается в улыбке.

— Ах Флор, — повторяет она. — Ну так гораздо лучше.

Я улыбаюсь, но улыбка исчезает, когда мне вдруг вспоминается ребенок, которому я отказалась дать имя. Он часть меня, но имени новорожденного, даже если мама как-то его назвала, я не знаю.

Соледад встает со стула и выключает машинку для стрижки. Дезинфицирует спиртом лезвия и убирает ее в комод. Потом лезет в шкафчик, извлекает оттуда старое потрепанное полотенце и вручает мне:

— Иди прими душ и вымой голову этим шампунем, Флор.

Я смотрю, как двигается Соледад, и только сейчас замечаю, что она прихрамывает, слегка заваливаясь вправо.

— Вы давно тут? — спрашиваю я.

— Пять лет, — с глубоким вздохом отвечает она, обернувшись и снова пристально глядя на меня.

Кажется, будто она ищет что-то в моем лице. А потом Соледад говорит: — Ты должна всегда помнить свое настоящее имя. Заруби это себе на носу. Никогда не забывай, кто ты такая. Ля Бестия, ветер, люди, которые против тебя и которых много, — все они попытаются заставить тебя забыть это. Но ты всегда должна помнить: ты — Флор.

Я киваю. Да, вот кем я была. Вот кем я могу стать снова, перестав быть Крошкой.

Я иду в ванную и запираю за собой дверь. Проверяю, что там у меня с кровотечением. Оно почти прекратилось.

Может, у меня волшебное тело.

Может, оно знает, что от него сейчас требуется.

И возможно, я уже не та, кем была.

Я смотрю на свое искривленное отражение в дешевом зеркале, на свою бритую голову — от Крошки во мне ничего не осталось. Двумя пальцами я извлекаю изо рта острые осколки и смываю их в раковину. Тут я рассталась не только с волосами, но и с кусочками зубов. А еще отчасти с той, кем я была прежде. Я снова пристально вглядываюсь в свое отражение и начинаю различать черты той, кем стану, перейдя границу.

Іде-то внутри меня зарождается Флор.

Пока мы живем в шелтере, я замечаю, что Соледад каждый вечер сидит на тахте у окна. На ней она и спит, и там у нее что-то вроде наблюдательного пункта, чтобы высматривать тех, кто может забрести в приют среди ночи.

На протяжении недели она нянчится с Чико, приводя его в порядок: готовит ему особую еду, аккуратно сбривает ему волосы и моет его голову в раковине. А Чико много спит, и Соледад говорит нам, что лучше для его мозга и не придумать, — так он быстрее поправится.

Приходит поезд, потом уходит. За ним прибывает следующий. Проезжая мимо нас, он пронзительно свистит.

— Скоро нужно будет двигаться дальше, — с тревогой в голосе говорит Пульга, когда мы сидим перед приютом и смотрим, как катит на север очередной состав. — Нельзя торчать тут вечно. Нам надо ехать.

— Знаю, — отвечаю я. Мне тоже не терпится продолжить путь.

Когда человек, который привозит в приют еду, сообщает Соледад, что поезд до Мартиас-Ромеро должен отправиться на следующий день, мы с Пульгой решаем, что пора уходить.

— Но почему? — спрашивает Чико. Его щеки снова зарумянились, пустота из глаз ушла. Глядя на нас, он льнет к Соледад, и та обнимает его за плечи. — Мы же можем остаться еще на несколько дней, да?

Пульга мотает головой:

— Надо ехать, Чико. А то мы никогда никуда не доберемся.

Чико пожимает плечами.

— Ну и что? Я просто останусь тут, с Соледад, — говорит он, переводя взгляд на нее, и на ее лице с лоснящимися щеками появляется улыбка.

Странное выражение мелькает в глазах Пульги, и мне становится ясно, что ему так не терпится уйти именно по этой причине.

Соледад смотрит на Чико:

— Ты можешь тут остаться. Но… в этом вся моя жизнь. День за днем здесь больше ничего не происходит. Будущего тут нет.

— А еще, — неожиданно добавляет Пульга, — ты же не отсюда. Ты здесь чужой. Документов у тебя нет. Мексике ты нужен не больше, чем Штатам. Тут ты будешь иммигрантом, Чико. Если ты попытаешься обосноваться здесь, найти работу и всякое такое, Мексика тебя депортирует. Обратно к Рэю.

Это имя, произнесенное так небрежно, снова напоминает мне о нем, о том, что у него длинные руки. Догадается ли он о том, что мы сделали? Пошлет ли кого-нибудь на мои поиски? А может, сам поедет меня искать?

— Нам надо ехать, — говорю я Чико.

Его лицо мрачнеет.

— Я знаю. Просто… — бормочет он.

В комнате повисает тишина. Потом Соледад глубоко вздыхает и говорит:

— А знаете что? Устрою-ка я вам на прощание праздник, хотите? Как вам такая мысль? — Она смотрит на Чико, и тот улыбается.

Не мешкая больше ни минуты, Соледад спешит на кухню и начинает готовить. Она отваривает небольшой кусок курятины и как-то умудряется наделать из него сотню флаут[21]. А из бульона готовит суп с вермишелью, фидео. Потом она замешивает красный соус, и помещение наполняется запахами халапеньо и томатов. А когда она приступает к зеленому соусу, я уже чувствую на языке вкус помидоров и кинзы. И наконец Соледад готовит бобы, добавив в них побольше сыру, и взбивает свежие сливки.