Жак Казот - INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков

Но я познал, по крайней мере, справедливость другого твоего наблюдения: что только искусство заглушает и заговаривает душевную боль. Когда мы отождествляем себя с вымышленными персонажами, когда приписываем им свои горести, когда заставляем их плакать от наших несчастий, когда чувства и муки, которые трогают нас, становятся общими, — тогда кажется, что мы больше не страдаем в одиночестве, а изливаем наши страдания на груди друга, и какой-то тайный голос жалеет, подбадривает и утешает.

Однажды, два месяца тому назад, я всю ночь писал при ярком свете лампы. Мысли стремительно бежали друг за другом. Страницы, покрытые моими размашистыми каракулями, громоздились кучей на бюро; они были полны мрачных размышлений, невероятных событий, отрывистых фраз без продолжения, которые не могли бы заинтересовать никого, кроме меня и тебя, — тебя, дорогой Эдуард, кому небывалая дружба доверила мои сумасбродные идеи, плоды пылкого воображения, и мои приступы отчаяния.

Когда наступило утро, у меня еще кипела кровь и голова тяжелела, но я смог освободиться от самого себя на целую ночь, — а это долгий срок.

Накануне я распорядился, чтобы мне приготовили ванну, ибо доктор Фремон настоятельно советовал мне принимать ванны как можно чаще. Я успевал только дойти до ванной комнаты, поскольку в лампе моей не было больше масла, и едва я вошел в воду, как в последний раз вспыхнул огонек и я остался в полной темноте.

И тут, дорогой Эдуард, я хочу повторить то, о чем только что умолял тебя: не смейся надо мною, не подвергай сомнению то, что сейчас прочтешь, — это причинило бы мне такую боль!

Погрузившись в ванну, я сразу ощутил блаженство: тело мое, разгоряченное долгой бессонной ночью, было расслаблено, приятная прохлада освежила меня, охладила пылающий от горестных переживаний лоб, на котором наконец выступили капельки испарины. Течение мыслей не прекратилось вовсе, но замедлилось, глаза закрывались, и постепенно я забылся сном.

Некоторое время я пребывал в этом восхитительном состоянии, как вдруг рядом со мною послышалось неясное бормотание: мне даже почудился какой-то свет, проникающий сквозь веки. Но мне было так хорошо, что я не способен был ни приоткрыть глаза, ни пошевелиться, ни вымолвить слово, и, как ни удивительно было ощущавшееся около меня движение, я не мог собраться с силами, чтобы выяснить его причину.

И вдруг послышался удар, будто раскат грома, но только гораздо более сухой и душераздирающий.

Я вмиг проснулся, подброшенный этим звуком: передо мной стояло отвратительное существо и насмешливо глядело на меня — без сомнения, нечеловеческим оком.

Смотреть на этот призрак было свыше всяких сил, вид его причинял мне невыразимые страдания, я изнемогал.

Он протянул левую руку и показал мне старинный перстень — ты его знаешь, — я купил его у одного еврея.

Он еще ближе поднес перстень к моим глазам, как бы желая дать мне возможность удостовериться вполне, что это тот самый: я успел разглядеть знакомые узоры массивной оправы и два изображения животных, выгравированные на камне черного цвета.

После этого призрак поднял правую руку, показал три пальца и произнес слово «три». Перед тем как исчезнуть, он нанес мне страшный удар по голове.

Придя в сознание, я обнаружил, что лежу в своей постели, окруженный заботливыми слугами. Они сбежались, привлеченные пронзительным криком, и застали меня полузахлебнувшимся в ванне: еще несколько секунд — и было бы поздно… Ах, зачем они вернули меня к жизни!

Обретя дар речи, я велел слуге принести шкатулку, в которой хранились мои драгоценности, и среди них — роковой перстень.

Услыхав это приказание, он побледнел и задрожал всем телом. Лицо его исказила горькая усмешка.

— Будь я проклят, — пробормотал он, — вы все знаете!

Я решил, что этот несчастный имеет в виду только что приснившийся мне сон (ибо мне все еще казалось, что это был сон).

И тут в голове у меня, как молния, пронеслась другая идея, совершенно нелепая, но я сразу же увлекся ею: недавнее видение — шутка, подстроенная друзьями. Они, должно быть, подкупили Антуана.

— Да, я знаю все! — вскричал я. — И ты будешь наказан по заслугам!

Антуан в отчаянии вышел. Спустя несколько минут раздался выстрел.

Я бросился в его комнату… Он лежал с простреленной головой.

Для меня он оставил письмо: «Мой господин, я, презренный негодяй, похитил все ваши драгоценности. Я навлек на себя позор и теперь умираю».

При чтении этого письма меня охватило лихорадочное возбуждение и какое-то невыносимое изнеможение. Меня уложили в постель в весьма плачевном состоянии.

Всю ночь перед глазами у меня плясал вчерашний призрак. Эдуард, это такая же правда, как и то, что я верую в Бога! Теперь уже он показывал только два пальца и произносил своим вибрирующим голосом слово «два»!

Теперь мне стали слишком понятны его таинственные речи и жесты: злосчастный перстень должен был стоить жизни трех человек. Одного из них рок уже настиг.

Мне доложили, что, пока я выздоравливал, меня несколько раз спрашивала какая-то бедно одетая женщина с младенцем на руках. Она неотступно умоляла позволить ей переговорить со мною.

Я распорядился, чтобы ее пропустили, если она снова появится. Через час ее ввели ко мне.

Взглянув на эту молодую женщину — бледную, едва державшуюся на ногах, с покрасневшими от слез глазами, я понял, что несчастная много страдала, и причиною ее страданий были скорее муки душевные, нежели телесные недуги.

— Антуан любил меня, — произнесла она.

Тут у нее подкосились ноги, и, не окажись рядом кресла, она упала бы на пол.

— Это из-за меня он совершил кражу; из-за меня он и погиб. Я… Вот его сын…

Рыдания бедной женщины надрывали мне душу.

— Вот, сударь, возьмите этот перстень: это единственное, что оставалось у меня из его подарков. Я еще не продала его, чтобы было на что жить. Возьмите его обратно, прошу вас, но не заявляйте на меня в суд. Что станет с моим ребенком? Это единственная радость, которая у меня остается! Что станет с сыном бедного Антуана, если меня бросят в тюрьму?

Она протягивала мне перстень, а я, отягощенный воспоминанием о своем видении, приходя в отчаяние от сознания, насколько точно сбывается сказанное призраком, леденея от ужаса при мысли о несчастиях, предсказанных им на будущее, — я оставался недвижим, погруженный в свои мрачные мысли.

Бедное создание! Она решила, что я отвергаю ее мольбы, бросилась к моим ногам и схватила мою руку, омывая ее слезами.

Горе несчастной вывело меня из задумчивости. «Надо уничтожить этот перстень, — воскликнул я, — чтобы он никому больше не принес гибели. Дайте его, дайте скорее!»

Ребенок, играя, отобрал у матери перстень, который она неосторожно выпустила из рук, и поднес к губам.

Вдруг он испустил стон и упал, тело его содрогнулось в конвульсиях — и вот уж мать сжимает в объятиях труп!

В оправе перстня был заключен смертельный яд.

И над головой обезумевшей от горя матери появился ужасный призрак, преследующий меня… На этот раз он ничего не произнес, но его длинная рука показывала один палец.

Кто станет третьей жертвой?..

Эдуард! Впервые меня осенила мысль — мысль, которую само небо внушило мне; я думаю, она справедлива.

Что, если мне положить конец несчастьям, которые приносит этот дьявольский перстень? Я потерял все, что привязывало меня к земле. Существование обременяет меня, оно мне в тягость.

Что, если я, отвратив рок, угрожающий кому-то другому, по своей воле навлеку его на собственную голову?

Призрак предсказывал эту неизбежность, и я слишком хорошо понимаю, что надо верить этим предсказаниям. Нужна еще одна жертва, только одна! Неужели Провидение покарало бы меня, если бы я пожертвовал собой в такой момент?

Давно уже мне хотелось освободиться от жизни. Удерживал меня страх небесной кары. Теперь Господь благословит меня на гибель.

Вот он! Призрак возвращается! Он подает мне знак, что я могу умереть.

Прощай!

Обаяние

Напечатано в книге Берту «Мизантропические рассказы» (1831). В числе сюжетных источников — устная повесть Байрона «Вампир» (1816), известная по записи доктора Полидори (к английскому первоисточнику отсылает, в частности, национальность героя новеллы — сэра Эдварда Сиднея), и, конечно, сказка Перро о Синей Бороде.

Перевод, выполненный по вышеуказанной публикации, публикуется впервые.

Спаси меня, Пресвятая Дева! Милостивый государь! Какие-то разодранные лохмотья вместо целого плаща и новой ткани!

Старшая дочь молода и красива,С детства хозяйство вести приучилаЕе драгоценная мать.Хоть в доме достаток,Пора наступилаЕй дамой замужнею стать.

Было четыре часа пополудни: море, оставляя за собой сухой берег, издавало лишь глухой ропот, и только на самом краю горизонта еще раскачивались едва заметные волны.